Он, беспомощный, смертный, неведающий, предавал себя во власть этому дышащему голубому бриллианту, который знал о нем все, любил, обещал спасение.

Рыдания подступили к сердцу и остановились там, не умея вырваться на свободу. Зеркальцев оторвал лицо от раки и шел, шатаясь. И его снова бережно вели под руки незримые духи, словно выводили раненого из боя.

Они покинули храм и двигались к монастырским воротам.

– Скажите, отец Антон, почему рыдал над ракой Евгений Ростиславович Хлебопеков?

– Это ведомо только ему и преподобному Тимофею. Должно быть, Евгений Ростиславович каялся в каком-то страшном грехе, а где покаяние, там и слезы.

Они подходили к воротам. Зеркальцев вдруг ощутил разящую острую боль, которая прилетела к нему от белых монастырских палат с ровными рядами темных окон. Словно из одного окна понеслась к нему мольба, зов о помощи, смертельная тоска и отчаяние. Он оглянулся. Все окна были темны, одинаковы. За ними ничего не было видно. Только застыл в пруду солнечный отпечаток ветра и остановились в стеклянном воздухе запахи травы и цветов.

– Мы еще непременно встретимся, Петр Степанович, – произнес на прощание отец Антон, порываясь благословить Зеркальцева, но останавливая свой порыв.

Игуменья жгуче и неприязненно смотрела ему вслед. Ворота за ним затворились, и он успел разглядеть охранника в камуфляже.

Зеркальцев уселся в машину и повернул обратно в Красавин, в тягостном недоумении, чувствуя в душе ожог от неведомого больного прикосновения. Проезжая мимо села Тимофеево, он, еще не зная зачем, остановил машину у покосившегося столба с пустым гнездом аиста. Великолепный автомобиль, детище последних достижений европейской цивилизации, сверкая надменной красотой, остановился среди гниющих домов, заваленных мусором улиц, и в его хрустальных фарах сквозила презрительная отчужденность.

Зеркальцев двинулся в глубь села и у покосившегося забора увидел на лавочке старушку, в платочке, в замызганной кофте. Сидела на солнышке, моргая подслеповатыми глазками. Охотно поклонилась Зеркальцеву в ответ на его приветствие.

– А можно к вам присесть? Я человек добрый, вас не обижу.

– А мы уже Богом обижены, нам ни добрый, ни злой не страшен. Садись, коли охота, – ответила старушка.

Сидели, привыкая друг к другу. Зеркальцев смотрел на косматое, сложенное из сучьев гнездо.

– Что же аисты не живут?

– Прошлый год пьяный Витька Дубасов из ружья аистиху застрелил. Аист полетал, поплакал. Витька в него дробью пальнул. Он и улетел. Должно, навсегда.

Улица уходила вдаль, измятая колеями, в которые был навален мусор, блестели консервные банки, валялись разорванные автомобильные камеры и покрышки. Сбоку, в рытвине, на ободах, стоял ржавый грузовик, из которого вырвали и унесли все, что поддавалось изъятию.

– И как же вы тут живете-можете? Какие у вас сельские новости? – продолжал расспрашивать Зеркальцев.

– Какие у нас тут новости? Анька-продавщица уехала в город, и третий день ее нету. Магазин на запоре. Мужики без водки маются. Грозят магазин разгромить, вот и все наши новости. А ты сам-то откуда будешь?

– Приезжал в монастырь. Преподобному Тимофею поклониться. Очень красивое место.

– Неладное место, так вам скажу. Непонятное для людей это место.

– А что не понятно?

– Видели, какие там хоромы построены? Как в санатории, на курорте. Сто али двести человек можно принять. А там до недавнего всего шесть монахинь жило, да и тех месяц назад на автобус погрузили и отправили в скит Спас-Камень. А туда, в скит, почитай, дороги нету, зимой трактор – и тот не пройдет. А у них монашка, мать Антония, почитай, девяносто лет. Ей врача не вызвать, туда к ней помощь не пробьется. Помрет без помощи.