– Если мне не изменяет память, украинцы дали миру великого философа. У него очень трудная, странная фамилия… Ско…

– Сковорода, – подсказал Родыгин и настороженно глянул на Штирлица. – Вы имеете в виду Сковороду?

– Именно.

– Так ведь Сковорода был материалистом – не униатом и не католиком. Вообще, украинцы – это люди, мыслящие очень реально: они мыслят не вверх, а вокруг себя, вширь, точнее говоря. Для них католицизм не органичен, поверьте мне. Карта в игре, именно карта в игре.

– А униатские пастыри понимают это?

– Конечно. Они великолепно понимают, что католицизм на Украине – явление искусственное, форма драки за уголь и марганец. Поляки – те другое дело. У них есть душевная склонность к католицизму, потому что польская душа более вертикальна, она постоянно воспалена, утонченна. А украинцы по характеру ближе нам, русским; православию они ближе. Они ведь братья наши: они и поэтичны вроде нас, они больше язычники, они склонны обожествлять вещи, природу, мать. У них нет того, что создает великую теорию классического католицизма – Данте, например, – надменности. Они люди крепкие, земные, им понятно православие с его лоном, с материнской его укрытостью, с близостью к земле. Ведь Ярослав Мудрый не был ни русским, ни украинцем. Это все азиаты нас расшибли. Не погрязни в распрях орда с туретчиной, не испугайся они прогресса, не цепляйся за свои допотопные завоевательные догмы, глядишь, юг России остался бы под ними. Ан нет, здравый смысл подсказал: «Европа вперед ушла, она технику чтит, на нее и равняйтесь». И появился католицизм. А потом большевики Днепрогэс построили – и россы и хохлы к коммунистам откачнулись…

– Вот моя визитная карточка, – сказал Штирлиц, – тут берлинский номер, но я и здешний напишу. Позвоните, пожалуйста, господин Родыгин.

– Спасибо, будет время – непременно позвоню.

– Позвольте мне записать ваш телефон…

– Так у меня его нет, милостивый государь. Откуда же у русского эмигранта телефон?! Я не Манташев какой или Юсупов-Эльстон! Я снимаю квартиры без телефона, какие подешевле…

– Василий Платонович, – окликнул Родыгина высокий, наголо бритый старик с пышными седыми усами, – пойдемте отсюда скорее, меня стыд жжет.

– Познакомьтесь, господин Штирлиц, – сказал Родыгин, – это профессор Ивановский.

Ивановский руки Штирлицу не протянул, только поклонился, но повторил на великолепном немецком:

– Мне совестно за некоторых соплеменников моих. И вас жаль: собираете в Германии злобных неудачников.

– Мы бы с радостью собирали в Германии наиболее достойных, профессор, – сказал Штирлиц, – но без вашей помощи трудно отличить белое от черного.

– Это вы в порту себе поищите, – брезгливо ответил Ивановский, – там много потаскух, они вам помогут.

Ивановский был бледен, на висках его серебрился пот, глаза лихорадочные.

– Вы должны понять профессора, – пояснил Родыгин, – все происходящее здесь напоминает аукцион. Наиболее уважаемые люди из русской эмиграции не пришли к нам и не придут.

– Мы думали и мечтали об обновлении России, – добавил Ивановский, – это наше дело и наш долг, но служить на потребу иностранной державе мы не станем. Возможен союз равных, мы не против союза России и Германии, как и не против союза России с Францией или Америкой. Но то, на кого вы собираетесь опираться в вашей деятельности, ставит под сомнение искренность Германии в отношении нашей родины.

– Вы имеете в виду Россию?

– Я имею в виду Советскую Россию, вы совершенно правы.

– Почему бы вам не вернуться в Москву? – спросил Штирлиц, и глаза его сузились.