И здесь в начале было Слово,
Что не избыть и не забыть,
Являя горько и сурово
Два смысла —
Быть или не быть.
Слова рождались и мужали,
Не рассыпались страхом в прах,
Творили вечные скрижали
«Спаси-помилуй»
На крестах.
И здесь от вечного, родного,
По сущей правде наших уст,
Огромный мир возрос из слова,
Как свист меча на битве, —
Русь!
Вечное древо
Над суетой городского квартала
Дерево встало, как будто восстало,
Возле канав водосточных и луж
Ветки смычками касаются душ.
Город – он весь из незыблемых линий,
И, словно взрыв, силуэт тополиный,
Будто стихия дождей и ветров
Бросила вызов квадратам дворов.
Вечное древо, ты что нам пророчишь?
Что перед бурей, как ворон, клекочешь?
Видишь, что давят нас серость и фальшь,
Как твои корни свинцовый асфальт.
Нет первоцвета на милой тропинке,
Нет ни тропы, ни цветов, ни былинки.
И, не любя, не борясь, не спеша
Каменной пылью покрылась душа.
В долгой погоне за крошкою хлеба
Наши глаза оторвались от неба,
Взгляд к равнодушному камню привык,
Дерзость глаголов утратил язык.
Средь бытия, что и мелко, и лживо,
Вечное дерево истиной живо —
Вечно бунтует у каменных стен
И никогда не сгибает колен.
Чтобы безверие наше развеять,
Дерево знает, что надо посеять, —
В душах, где прежде надежды цвели,
Ищет клочки плодородной земли.
Дерево сеет упорно и скорбно
Горсти семян – как библейские зерна,
Знает – в песке прорастут семена,
Верит – в безвременье есть времена.
Слова
Я прежде был счастлив, пьянея от рифм и от ритма.
И были стихи как признанье, как бунт, как молитва…
Весь мир, мне казалось, лежал на ладони руки,
Был прост и понятен, вмещаясь в четыре строки.
Но время пьянило, а небо грозило возмездьем
За легкость, за гордость, за странную веру созвездьям.
Весь мир изменился – но правда превыше всего,
И только двух строчек хватило теперь для него.
А после был гнев, и обман, и страданье, и милость,
Суровая мудрость в усталых глазах отразилась,
И долго, в сомненье, вела, как слепая, рука,
Но всю мою жизнь, без остатка, вместила строка.
А там уже смерть и друзей, и родных отнимала.
Лишь нескольких слов на последнем прощанье хватало.
Я правду постиг, но сказать это слово боюсь…
О всех, кто ушел, без единого слова молюсь.
Давнее
Был вечер влажен и лилов
Над глубью зябнувшего сада,
В ворота сонные дворов
Втекал молочный запах стада.
В разбитый желоб колеи
Спускались тени осторожно,
И пахло хлебом от земли,
От терпкой пыли придорожной.
Звучали смутно голоса,
Брели сквозь сумерки поверья,
Мяукал кот,
И с полчаса
На все лады скрипели двери.
И вновь, задолго до темна,
За полем,
На юру продутом,
Икона желтого окна
Лучилась светом и уютом.
Казалось, свой огарок лет
Там чья-то мать сжигала тайно,
Благословляя хрупкий свет
И ожиданья, и отчаяния.
Сирень
Полыхнула сирень из дождя, из дымящейся зелени,
Подожгла подоконник за мокрым, в дождинках, стеклом.
И в стакане окна заплясало горячее зелье,
Будто дождь нипочем и весна заждалась за углом.
Бьются листья в стекло молодыми весенними птахами,
Они просят впустить – и рука уже тянется в сад,
В этот ворох сирени, что ветер хватает охапками,
Где в зеленом развале цветы факелами горят.
За окном все дрожало, кипело, дышало, смеялось,
Захлестнула полмира волна самовольных цветов,
И душа, как девчонка, к стеклу удивленно прижалась,
Хохоча от восторга, задыхаясь от замерзших слов.
А по комнате бегали блики и смутные тени,
Дом скрипел и качался, будто облаком плыл в синеве,
Погружаясь то в сумрак необъяснимой сирени,
То в факельный свет, заплутавший в счастливой листве.
Мне уткнуть бы лицо в эти свежие мокрые ветви,
В этот парус зеленый, поутру окрыляющий сад,