Влодов был очень дерзким в молодости, о себе и своем творчестве он был очень высокого мнения и даже маститым не разрешал делать себе замечания. Когда он в первый раз пришел в гости к тогдашним классикам, к поэтическим мэтрам, живущим в Переделкино, а именно, к Сельвинскому, Чуковскому, Пастернаку, то он, представляя им свои стихи, читая их вслух, перед этим непременно говорил: «Я вам прочту своё, но вы мне ничего не говорите, так как меня ваше мнение не интересует!». Маститые, изумлённые такой дерзостью, покорно слушали, не решаясь что-либо потом сказать. А Влодов отслеживал их реакцию на свои стихи по их лицам. Реакция была, конечно же, положительной и он это удовлетворённо отмечал. Но он был человеком умным, прекрасно знал человеческую природу, и, поскольку маститые тоже были хитрые бестии, и даже при очень положительном впечатлении могли высказаться не в его пользу, пытаясь поставить молодого поэта на место, сбить с него спесь. Но он не давал им этого сделать, упреждая таким образом подобные действия.

Мэтры всем своим нутром чуяли, что это не просто молодой поэт, а человек, в свои молодые годы познавший всю сложность жизни, поэтому через какое-то время оставляли свой менторский тон и величавую спесь, припасённые для молодых, и общались с Влодовым уже на равных. Поэтому никаких поэтических учителей из живых у него не было, да и быть не могло. Он бы никому не позволил себя поучать.

Впоследствии, уже в довольно солидном возрасте, он говорил, отвечая на вопрос, у кого он учится. «Я учусь у себя, по своим лучшим вещам!». Ответ, достойный гения.

Ну, а в плане поэтических пристрастий или интереса к творчеству каких-либо поэтов прошлого, можно сказать только лишь то, что в детские годы, в семи – восьмилетнем возрасте, он любил Пушкина, Лермонтова, в годы юности Блока, Есенина. Но не Маяковского. Его он приводил как пример такой яркой антипоэзии. Из современных ему поэтов старшего возраста уважал Арсения Тарковского, Давида Самойлова, Бориса Слуцкого. Ценил Чуковского как большого детского поэта, считал его гением, между прочим. Из своих сверстников он не отказывал в поэтическом даре лишь Рубцову, Вознесенскому и Ахмадулиной. А так, в целом, никого больше. Если только, как он говорил, «отдельные вещи отдельных людей». Порой ему могло понравиться чье-либо стихотворение, либо строфа, строчка даже, он мог это запомнить и цитировать потом.

Учеников и подражателей у него было множество, тут была совсем иная картина. Число поклонников его творчества стремилось к бесконечности. Его признавали и ценили практически все пишущие, которые вокруг него тогда крутились. И непишущие, но читающие, тем более. Особенно привлекали в те годы его стихи о Боге, стихи на библейско-евангельскую тематику. Они были настолько новы, необычны, мощны, что у него появилось очень много подражателей на этой почве. Этих эпигонов так и назвали тогда «влодовцами». Но, конечно, ничего нового они сказать после Влодова не могли. Им не по зубам была такая тематика, такая проблематика, такая философия. И их голос глох на фоне мощных Влодовских стихов, превращаясь в слабый писк. Но всё равно избавиться от желания подражать Влодову они не могли, так и прозябали в его творческой тени.

Как-то, общаясь с Корнеем Чуковским, Влодов всё-таки спросил у него, какого тот мнения о его стихах, на каком они уровне для него. Чуковский раздражённо ответил: «Ну, Вы же сами знаете, на каком: на уровне Ахматовой, Цветаевой, Пастернака. Но вам всем очень много ещё чего не хватает!». «Чего же?» – заинтересовался Влодов. «Темы, – ответил Чуковский. – Своей темы». И пояснил: «Все вы пишите ни о чём, точнее, о чём попало, что в голову взбредёт, а у большого поэта должна быть, помимо всего прочего, своя, главная тема, которую он должен вести всю жизнь и на которую, как на стержень должен нанизывать какие-то сюжеты, прорабатывать с её помощью какую-либо важную, животрепещущую мировую идею».