И вот опять какая-то недоговоренность, неудовлетворенность… Все боюсь, что терпенья не хватит, силы не хватит.
20 [января 1907 г.]
Я с ума сойду… Боюсь за себя… ужасно… Мне кажется, я сама, первая, скажу ему все… [Ей-богу. – зачеркнуто]. Что тогда будет – все равно, по крайней мере выяснится все раз навсегда. И не будет этих мучений. Ведь сил нет больше!
Не могу! Если бы он относился ко мне безразлично, тогда не было бы хоть этих волнений, этого трепета, было бы легче. А вот это его внимание, эта теплота – будоражит еще больше, дразнит, волнует. Не могу, не хочу так жить!?!
Как только останемся вдвоем, скажу ему все – просто так, и отчего мне уехать хочется, скажу…
Все…
И знаю – будет легче…
Сегодня поднесли Василию Ивановичу венок244. Хористки и сотрудницы повыдрали из него веток, я попросила у одной из них дать мне [одну. – зачеркнуто] веточку и шла домой с таким чувством, как будто бы я несла что-то очень дорогое. И действительно, [ветка. – зачеркнуто] зелень какая-то особенная – очень темная, очень блестящая и пахнет как-то необыкновенно.
Сегодня не пришлось даже поздороваться с Василием Ивановичем.
Слава богу, в «Стенах» его заняли, а [то] просто хоть вешайся.
21 января [1907 г.]. Воскресенье
Опять что-то безнадежно-тоскливое нависло…
Беспроглядный мрак…
Сегодня Василий Иванович заходил ненадолго в театр, и хотя все время проговорил со мной, но был такой холодный, равнодушный… Это ужаснее всего…
Что мне сделать? Как себя вести?
Иногда мне кажется, лучше притвориться равнодушной, начать избегать его, как можно реже видеться, реже говорить, – а то вдруг хочется броситься к нему и все сказать ему, и тогда уже решить, что делать.
Не знаю, не знаю… Прямо голова идет кругом…
Ей-богу, я могу рехнуться…
А вот сейчас думала и пришла к заключению, что дальше так тянуть нельзя… Сил больше нет…
Кончено… Во вторник вечером генеральная «Драмы жизни»… Выберу момент и все скажу ему.
Решила твердо. Так все прямо и смело… Все… все… Непременно… Будь что будет. По крайней мере раз навсегда.
22 января [1907 г.]. Понедельник
Станиславский болен. «Драма жизни» откладывается245. Все замыслы разлетелись. Ах, Господи! – как неприятно…
Жоржик [Коонен] [прослышал. – зачеркнуто] в театре [о том. – зачеркнуто], что на меня возлагается много надежд, и рассказал об этом дома. Мама теперь все отговаривает меня разговаривать с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко] относительно провинции и намекает на то, что меня оставят при театре.
Чудные они все…
На будущий год или – если вправду оставят в театре – на следующий поступлю в народный университет.
«Буду работать, буду работать!..»246
23 января [1907 г.]. Вторник
Сегодня снимали «Бранда»247. Когда готовили группу на 7 [картину], Василий Иванович еще заранее крепко взял мою руку в свою и прижал к себе, а потом, когда в ожидании снимания <так!> просили всех опустить руки, чтобы не уставать, Василий Иванович забрал и другую мою руку, и получилась странная группа в середине, отдельная от всех, – я, коленопреклоненная, и Василий Иванович на возвышении, держа меня крепко за руки. Когда я случайно обернулась, то увидала по лицам, что многие что-то поняли, чему-то удивились… Но мне было так хорошо, так [четыре слова зачеркнуты], что все равно не было никакого дела до остальных. И вот теперь мне все еще хорошо… Хорошо! Я так страшно люблю его! Боже мой, Боже мой, когда я вдумываюсь, углубляюсь в свое чувство, то представляюсь себе какой-то сумасшедшей!
Действительно, нормальна ли такая любовь?!