«Уйдем, бросим все…» – «А как же Нина [Литовцева]?!..» Растерялся, и опять в цепях…
Дорогой мой, любимый!
Почему на свете все делается шиворот-навыворот?!
Люди, тебя любящие, – противны, человек, в котором твое счастье, безразличен к тебе или «хорошо относится».
Ох уж это мне хорошее отношение!
Ах, Боже мой… Хочется ведь этого полного одурманивающего счастья, от которого с ума сходят люди!
Мне хорошо, мне приятно жить, но я не [могу] всю жизнь довольствоваться этим!! Я хочу настоящего, огромного счастья!!!
Будет ли оно?..
Глаза слипаются… Мысли путаются.
Что там??????
26 [апреля / 9 мая 1906 г.]
[Варшава]
Чувствую некоторую усталость. Тоскую… Скоро, скоро дома.
Целых три месяца не видеться с ним.
Как страшно.
29 [апреля / 11 мая 1906 г.]. Суббота
[Варшава]
Целые дни валяюсь в постели… Такая слабость, такая лень, что не дай бог. Никуда не хочется… Тоскливо… На улице жара, пыль118, ужасные мещанские фигуры, отвратительные и жалкие в то же время лица евреев, придавленных, ободранных, с [тупыми. – вымарано], ужасными, как бы застывшими, пришибленными выражениями…
В номере все же лучше…
Вчера в сумерки сидела и слушала… Где-то играла разбитая рояль и пел жалобный красивый тенор… Пел что-то унылое, однообразное, тягучее… [Заползал в самую душу, расшевеливал и бередил старую боль… – зачеркнуто.]
Было и приятно, и тоскливо…
Боже мой, Боже мой!
Что-то будет?..
Теперь мысль о будущем не покидает ни на минуту.
На днях Владимир Иванович [Немирович-Данченко] будет говорить с нами «о нашей дальнейшей судьбе»… «Пусть каждый из вас расскажет мне свои мечты и планы…»
Что ж говорить?!!
Что я хочу работать, хочу быть на сцене, хочу учиться в театре?! Что я люблю театр до сумасшествия, что уйти из него – равносильно почти смерти (я говорю, конечно, о нравственном омертвении).
И что он может мне посоветовать? Что??
Боже мой, Боже мой, когда думаешь об этом – голова кружится…
Что-то ждет там, далеко впереди – за этими бесконечными туманами?
Будет ли там какое-то огромное счастье, которого я так лихорадочно жду; или по-прежнему останутся одни миражи, огонек будет манить, а по мере приближения к нему – тухнуть?!
Жизнь летит кувырком…
Ломка непосильная, ужасная, хоть бы что-нибудь объяснилось, [одно или два слова вымарано]. Скорее бы вылилась жизнь в свою определенную форму, – а то ждать этого мучительно…
Перепутье.
А что там, дальше??!!
Главное, хватило бы сил только…
Борьба предстоит трудная, тяжелая… Надо вложить в нее все, все последнее, всю [силы. – зачеркнуто] энергию, которая еще осталась.
Где-то заиграл оркестр военный. Может быть, опять похороны. Как часто здесь встречаются покойники… Отчего это?
30 [апреля / 12 мая 1906 г.]
Германова119 ревновала меня к Владимиру Ивановичу [Немировичу-Данченко] – и очень была против того, чтобы я ехала за границу.
Мне все не верилось.
Думала – вздор.
Оказалось, не без основанья.
Недавно Загаров120 рассказывал что-то о Владимире Ивановиче и гов[орит] между прочим – «вкус у него не дурен». Я поняла это как намек на Марию Николаевну [Германову] и протянула «да…».
Оказалось, не то.
Владимир Иванович и как[ая]-то целая компания сидели и вели деловой разговор: вдруг Владимир Иванович ни с того ни с сего спрашивает: «А скажите, кто в театре влюблен в Коонен?» Никто не мог ответить.
«Вероятно, кто-нибудь в нее сильно влюблен: она же ведь такая хорошенькая…»
По всей вероятности, что-либо подобное сказал когда-нибудь и Германовой.
Бедная, мне ее очень жаль. Не потому, конечно, чтобы я действительно поверила, что Владимир Иванович неравнодушен ко мне, а потому, что жизнь-то у ней разломилась – прошлое оторвано безвозвратно, а настоящее зыбко, едва-едва держится…