— А какая разница мне… Главное, что с тобой рядом.

И проглотил слова Пассарион, осознав, что худо дело.

— Нежёнин я, обет безбрачия на сто лет дал, — прошептал монах и выставил пустые ладони вперёд, вроде как разговор этот заканчивая, деву болтливую останавливая, но оказались руки напротив грудей полных под вышитым яркими нитями сарафаном. — Куда в мужской монастырь с такими природными достоинствами? Монахов задом своим упругим с пути истинного сбивать? Не место девке рядом со мной!

— Останешься без порфира, — тонко заныла Лагода, и потекли чистые хрустальные слёзы по румяным щёчкам её.

И ослаб Пассарион, желая обнять и поцеловать в засос, но то было бы ошибкой.

— Ты свой порфир для мужа сбереги, — он пошевелил пальцами напротив девичьих грудей и, поджав губы, тряхнул медовой шевелюрой. — Домой иди! Зайду я к твоему бате.

— Свататься? — с надеждой спросила Лагода.

— Жаловаться, — прикрикнул Пассарион Пасечник. — Замуж тебя пора выдать.

— Не пойду я ни за кого, кроме тебя! — показала тут же свой норов юная дева.

А кто мог ещё у Люта Милонега родиться, только волчица настоящая. — И врать мне не надо! Не может быть колдун православным монахом! Да ещё безжёненым!

— А ну, пошла отсюда! — возмутился колдун Пасечник и, схватив метлу в тёмном углу, накинуться хотел на девушку.

Она, подолы сарафана подобрав, выбежала из холодного каменного храма на улицу, где столкнулась с иконописцем известным на всю округу. Тот глазами печальными на неё глянул. Тощий такой, от постов своих и воздержания, даже не видел в Лагоде деву, а только человека живого.

— Уйду, — ревела Лагода. — К Перуну!

— К Лихо тебя надо, стерву такую! — грозил кулаком Пассарион.

Она не видела, как он тайно по-отцовски улыбался. Нравилась она ему, будет ей счастье до конца дней. Хорошей такой.

****

— Вот это сон! — заливался смехом папа, смахивая слёзы с весёлых глаз. — Лагодка, ну просто уморила!

Он рулил, но скорость предусмотрительно сбросил. Пока ехали от деревни до города, он хохотал. И всё началось с того момента, как я назвала имя монаха.

— Это ведь что-то значит?

— Значит, что можно записывать твои сны, потом перечитывать и хохотать.

— Папа, я там присутствую, как в реальности! Как будто со мной, но я со стороны смотрю. Это было тысячу лет назад.

— Сказочная ты у меня, ягодка. Никто столько радости не приносит мне, как ты и твои сны.

Папа расстегнул пуговки белоснежной рубахи у ворота и кинул на меня добрый взгляд.

— Я тебе говорю, вот все твои сны, ну просто восхитительны.

— А мне каково? Пап! Почти каждую ночь такое снится. Про монаха правда впервые, и я получается ну совсем юная там. И вроде Милонеговна по отчеству.

Папа продолжал ухмыляться, вострым взглядом глянул в зеркало заднего вида. Въезжали в город. И хотя в машине мы были вдвоём, спереди и сзади ехали охранники.

Теперь мы во всеоружии, а мне велено не боятся.

— Пап, что эти сны означают? Они такие яркие. Может есть какая сила сверхъестественная?

Больма хоти бдети в вепельчене, а аз хытрец*… Прости, вырвалось.

Вольха длинной рукой дотянулся до меня и погладить хотел по голове. Но я увильнула.

— Пап! Причёска, — я потрогала свой упругий калач на макушке.

— Ну и погладить уж нельзя, — улыбнулся он. — Что толку говорить так, если кроме меня никто и не поймёт.

— А он? — тихо спросила я. — Серпень – это август по-старинному.

— А белобрысых ведала рядом с ним? Своих у него не осталось, подобрал свору, — посмеивался папа. — Это Вересени – сентябрята.

— Расскажи про Серпеня, — немного с опаской попросила я.

Но папа отреагировал адекватно. Потому что мой папа – самый адекватный папа в мире.