– Екатерина достаточно взрослая для первого представления свету, – холодно ответила Мария Фёдоровна. – Так вы даёте разрешения на бал?

– И когда запланировано это событие? – спросил я. – Так получилось, что вы узнали о предстоящем бале гораздо раньше, чем о нём сообщили мне, матушка.

– Губернатор Мертенс очень хотел подбодрить меня в моём горе, – поджав губы, ответила Мария Фёдоровна. – Он поспешил порадовать меня, сообщив, как всё Тверское дворянство готовилось, чтобы хоть немного развеять мою чудовищную меланхолию.

– Я полагаю, вы успели ему сообщить, что причиной этой «чудовищной меланхолии» в большей степени является ваш старший сын, – я не спрашивал, а утверждал. Ещё больше выпрямив спину, я сцепил руки за спиной и оглядел заполненный людьми холл.

– Нет, Александр, я прекрасно знаю, где проходят определённые границы в отличие от… – она замолчала. Я ждал почти минуту, когда же Мария Фёдоровна продолжит, но мать молчала, не без удовольствия разглядывая вымокшую до нитки Гагарину, у которой даже тщательно уложенные локоны промокли и теперь жалко свисали, прилипая к лицу.

– Ну же, договаривайте, – подбодрил я вдовствующую императрицу. – Хорошо, я вам помогу. В отличие от меня, вы это хотели сказать?

– Вы сами всё прекрасно понимаете, Александр, – тихо произнесла Мария Фёдоровна. Кажется, она поняла, что опять договорилась, и что я ещё больше начну закручивать гайки. Мать была последней, кто пытался меня драконить. До остальных уже дошло: в своей семье я не потерплю фрондёрства. Мне хватает проблем, чтобы ещё постоянно ждать удара в спину.

– О да, я понимаю, матушка, – протянул язвительно, поворачиваясь к ней. – Мне на днях принесли расходную книгу, в которой отражены все придворные, и во сколько они обходятся казне. Я вас первую предупреждаю, что намерен уменьшить этот штат как минимум наполовину. А знаете почему? Мария Фёдоровна ошарашенно покачала головой. – Потому что в ту кошмарную ночь, – я не стал уточнять, в какую ночь, это и так было понятно, – я никак не мог найти никого, кто помог бы мне справиться с горем. Да я даже собственного камергера отыскать не сумел! Мне помогали младшие офицеры и младшие слуги, которые всё ещё не потеряли таких понятий, как честь, достоинство и преданность. И уже тогда мне в голову пришла поразительная мысль: зачем нам столько придворных, если в лихую минуту я ни одного из них даже не увидел? Так что можете всем передать, что после коронации половина из них покинет двор. Как минимум, – добавил я, отворачиваясь от неё и снова разглядывая тех самых придворных, которые под моим пристальным взглядом принялись суетиться.

– Но куда же они пойдут? – растерянно проговорила мать, лихорадочно соображая, что будет делать, если столь блестящее общество внезапно сократится.

– Понятия не имею, – равнодушно ответил я. – Может быть, делом, наконец-то займутся. Мне всё равно. Пока всё равно. Да, каждого из них проверит очень пристально Александр Семёнович Макаров, дабы не сомневаться, что кто-то из них деньги или борзых щенков прямиком из иностранных посольств не получает.

– Что? Борзых щенков?!

Мне удалось выбить почву из-под ног вдовствующей императрицы. Сомневаюсь, что надолго, но на наш визит в Твери должно хватить.

– Ах эти борзые щенки… – протянул я, чуть ли глаза не закатывая. – Многие из них могут стоить гораздо дороже золота.

– Вы собираетесь натравить своего мерзкого Макарова на собственный двор? – Мария Фёдоровна лихорадочно переваривала столь сногсшибательную новость.

– Ну что вы такое говорите, матушка! Александр Семёнович добрейшей души человек. Он даже мне постоянно пеняет, что я настолько сурово отношусь к овцам заблудшим. Как он переживал, когда эти продажные сволочи нашлись, опорочившие честь мундира русского офицера, – а вот сейчас я намеренно начал говорить громко. – Он у меня в ногах валялся, прося позволение верёвку заменить на благородный топор. Я рыдал, матушка. Вы даже не представляете, какое это было разочарование! Граф Пален, как он мог?! – вопросил я патетично. А потом совершенно спокойно закончил: – Dura lex, sed lex* Ничего не поделать, такова жизнь. Кто-то всегда должен страдать.