– Благодарствуйте. Батюшка в хорошем здоровье, приказали низко кланяться и вам желают доброго здоровья.

– Он в той же все службе? Прокурором?

– Так точно! Надзорным прокурором.

– В строй не собирается вернуться?

– Службой доволен.

– И им довольны, хотя и не все. Казну бережет. Даже Сенат растревожил своими донесениями. В Петербурге начали говорить: Суворова-де надо поднять выше, чтобы меньше видел. Отпиши батюшке, что его ждет повышение. Растревожил он осиное гнездо. Ну а как матушка твоя, Авдотья Федосеевна, здравствует?

– Матушка скончалась… После рождения младшей сестрицы моей, Машеньки.

– Вот горе какое! Не дождалась увидеть тебя в офицерском мундире.

– Ей горе было видеть меня в любой амуниции, Никита Федорович.

– Проходил в отпуске указные науки?

– Так точно! После отбытия школы с полком в Санкт-Петербург занимался дома с родителем геометрией планов, тригонометрией, географией, фортификацией, инженерией.

– А из языков?

– Читаю по-немецки и немного говорю по-французски.

– Где же ты все это успел?

– Два года в школе учился, по-французски – у Лебонне, по-немецки – у Бухгольца.

– А-а, – вспомнил Соковнин, – Бухгольц… Помню, как ты решал с ним задачку. В арифметике-то он был слаб. Ну а языку своему мог научить… конечно… Спился он и умер прошлой осенью… Что же, и здесь будешь ходить в школу?

– Нет, Никита Федорович, мне надлежит пройти строй.

– Правда, школа здесь у нас теперь – это и тебе видно будет – плоха. Я проектирую при полку школу для солдатских детей. Откроется – назначу тебя кондуктором[60]. Пойдешь в учителя?

– Если служба позволит.

– Каждый солдатский сын должен, так я разумею, и сам стать к возрасту солдатом. Нашему Отечеству, России, нужна великая армия.

– Великое число из единиц составляется. Малое число, да из крупных единиц, больше, чем великое из малых.

– Да ты, батюшка, гляжу я, философ! Хлебнул из кладезя премудрости?

– Да, Никита Федорович, несколько читал.

– Много прочитал?

– Читал Вольфа, Лейбница, Руссо, Монтеня, Бейля, Монтескьё.

По лицу Соковнина пробежала тень смущения: из перечисленных Суворовым имен философов едва ли не все он слышал в первый раз из уст своего унтер-офицера.

– Что же говорят эти мудрецы? Чаю, среди них есть и вольнодумцы? – с насмешкой молвил Соковнин.

До сих пор краткий в ответах Суворов заговорил о философии так пылко и обстоятельно, что Соковнин, несколько напуганный, остановил его движением руки:

– Довольно, друг мой, довольно! Поменьше философии, побольше практики… Танцевать умеешь?

– Люблю попрыгать, – ответил Суворов.

– Ну хорошо. Служи. Я буду держать тебя на мушке.

– Благодарю, Никита Федорович.

– Скажи все же: чего ты хочешь для себя?

– Славы воинской и славы Отечества.

– Изрядно! Где ты остановился? Сколько хлопцев отпустил с тобой родитель?

– Остановился я у дяди моего, Суворова, капитана гвардии в Преображенском полку. Двоих хлопцев дал мне отец.

– Где же будешь жить?

– Хотел бы в ротной светлице. А батюшка велел у дяди…

– Живи лучше у дяди. В полку найдешь старых знакомцев: Ергольских, Дурново, Юсупова. С ним, помню, ты знатно дрался в первый раз.

– Потом мы подружились. Только мне с ним не по пути.

– Что так?

– Гусь свинье не товарищ. Он богат – я беден. Он князь – я служивый. Он красавец – я, Никита Федорович, сами видите каков.

– Ничего, служи, – закончил свои наставления премьер-майор. – Пей – не напивайся, ешь – не наедайся, вперед не вырывайся, в середину не мешайся, в хвосте не оставайся. Ты у меня на мушке. Ступай!

В смутном волнении Александр вышел из полковой избы. Шермак, стоявший у коновязи, увидев хозяина, поднял голову от кормушки и радостным ржанием приветствовал Александра.