Из переводов исчез тот заметный даже в подстрочнике доверительный тон. Как много значит тут это «ты»! Цветаева все сконденсировала, а та жалящая жалобная нотка – может лишь подразумеваться. Заболоцкий все утопил в общем элегическом тоне, тут слова приблизительные и общие: «редко бываю в доверьи» – нет ощущения, что это единственные слова из всех возможных, как это чувствуется и в подстрочном переводе. Сама Этери говорит о своей доле настолько описательно и повествовательно, словно эта доля не пережита ею.

Приведем другой пример. У Важа Пшавела: «Утро все еще предрассветное, роса сплошь лежит на росе… Цвета угля старуха бушует в дверях хижины».

Заболоцкому оказалось достаточно четырех (как и в оригинале) строк – и как прекрасно в них сказалось сказанное: «Старуха, как уголь черна…» – и хотя у Важа Пшавела только «предрассветное утро и роса на росе», а у Заболоцкого вместо этого «сонные очи Этери», – это так сошлось, так в русле и русской поэзии и оригинала, что, право, не может быть названо своеволием. Цветаева тут буквальнее и ближе к подстрочнику (роса), чем Заболоцкий, и тем не менее отрывок производит впечатление придуманного ею. А вот у Заболоцкого – «сонные очи Этери» производят впечатление подлинности.

Во второй главе у Цветаевой много строк, которых нет в оригинале. Например, у Важа Пшавела нет четверостишия:

Тут цветаевская символика лунной активности. Сравните из «Царь-девицы»: «Видно, месяц, плакамши, слезой обронил». Такие вставки не всегда достигают цели. Умозрительно мотивированные тем, что дополняют систему, они на самом деле – ни перевод, ни свое. Встречаются, однако, вставки, точно согласующиеся с образом переводимого произведения. Например, Этери у Цветаевой говорит: «Месяц, мне растивший косы…» – этого нет в оригинале, но образ как бы компенсирует вынужденные купюры. Можно представить, что в процессе перевода купюры накапливаются в памяти поэта и не дают покоя, и вот – выход: такое, чего нет в оригинале, но что по силе подлинности является слепком с оригинала, представительствует и замещает подлинник. Нечто подобное мы отмечали с «прощальным свистом души» у Заболоцкого.

Мы показали разницу методов Заболоцкого и Цветаевой. Нельзя дать предпочтение одному или другому, тут нельзя сказать, что лучше, что хуже. Не лучше, не хуже – каждый метод органичен для автора. И когда свойства совпадают с оригиналом, достоинства укрупняются, как в увеличительном стекле, и, естественно, вырываются на первый план главные свойства поэта-переводчика. Это когда по душе перевод.

Противопоставление Заболоцкий – Цветаева последовательно проявляется во всем: он – она; традиция – новация; эпик – лирик; и так далее. Но все это не плюс – минус, а все со знаком плюс, потому что: поэт – поэт. Кто же ближе к подлиннику, чей перевод вернее? Есть основания для предположения: переводы «Этери» ни взаимодополняют, ни взаимоисключают друг друга – у них нет точек соприкосновения, – это самостоятельные, изолированные, отдельные, отдаленные системы, разность и противоположность которых обоснована и оправдана подлинником. Причем дело не в противоречивости подлинника (кстати, оба перевода тоже не противоречат и не противостоят друг другу), а в его особенностях, равноправно в нем совмещенных. Каждый переводчик находит в оригинале близкое себе, оригинал дает ему повод и почву для его поэтических качеств и пристрастий. К примеру: Заболоцкий – живописание; Цветаева – «звукописание». Да что переводчик – читатель читает избирательно. Больше того: поколения чтят, ищут и находят то одно, то другое. И сам текст «не стоит на месте» – зависит, например, от уровня современной науки о Важа Пшавела.