А. Дугин, формулируя свою теорию многополярного мира, утверждает: «Чтобы быть суверенным субъектом в XXI веке, национального государства более недостаточно. Реальным суверенитетом может обладать в таких условиях только совокупность, коалиция государств» [Дугин, 2013, с. 32]. То есть полюсом является не отдельное государство, а некая коалиция. Как же она устроена?

Избегая слова «гегемония», российские авторы пишут об интеграционных объединениях вокруг регионального лидера (таких, например, как проект Евразийского союза). Все чаще встречается мысль, что прообразом многополярного мира является БРИКС [Виноградов, 2014], точнее, соответствующие регионы, «интегрируемые» странами БРИКС как региональными лидерами. По сути, речь идет о региональной гегемонии стран БРИКС наряду с лидерами других регионов, а мировая система (многополярный мир) представляется совокупностью, системой региональных гегемоний. Такого рода объединения рассматриваются как «совладельцы» мировой системы, с одной стороны, и как партнеры-соперники в глобальной экономической конкуренции – с другой [Palan, Abbot, Deans, 1996, p. 4; Братерский, 2016]. Они обладают высокой степенью самодостаточности, высокой рыночной силой и привлекательностью, могут проецировать «жесткую» силу и добиваться своих целей в борьбе за стандарты, правила и нормы.

Разница между терминами «гегемон» и «лидер интеграции» – не только в их политической окраске. В случае региональной интеграции роль лидера во многом связывается не только с привилегированной позицией, но и с ответственностью, бременем, необходимостью тратить свои ресурсы не только для собственного блага, но и на благо интегрируемых стран и в некотором смысле – во благо всего остального мира, так как своими действиями «лидер интеграции» помогает выстроить более устойчивый и справедливый многополярный мир. Также подразумевается, что региональная интеграция хотя и реализуется в основном в рамках некоего региона (какое бы определение мы ему ни давали), но не является эксклюзивной и открыта для всех потенциальных желающих.

Также нужно отметить, что ни в официальных документах, ни в работах экспертов нет аргументов против США как лидера региональной интеграции. Существуют некоторые разночтения по поводу роли США в Южной Америке, но их можно признать несущественными.

Резюмируя, можно отметить, что: 1) Россия видит положительную роль гегемонии на региональном уровне при условии «соблюдения» страной-лидером позитивной повестки дня; 2) «правильная» гегемония воспринимается в России не только как лидерство и приведение в подчинение, но и как ответственность и бремя.

Особенностью российской внешнеполитической дискуссии является то, что выработка российской внешней политики практически не опирается на теорию и российские ученые-международники не оказывают заметного влияния на стратегическое видение, генерируемое в Кремле и на Смоленской площади. Теория гегемонистской стабильности (Р. Гилпин, Р. Кеохэйн, с одной стороны, и Э. Валлерстайн – с другой) не имеет в России широкого распространения: она знакома академическому сообществу, но неизвестна политическому классу и высшему политическому руководству. В российской политической науке ведется дискуссия по вопросам архитектуры мировой системы (см., напр.: [Богатуров, Косолапов, Хрусталев, 2002]), но значимые работы по проблемам гегемонии и ревизионизма в международных отношениях практически отсутствуют. Гегемония в международных отношениях для российского дискурса – это прежде всего подчинение других стран себе силой и хитростью. Здесь нужно заметить, что понятие «хитрость» также заслуживает отдельного обсуждения, так как оно основано на предложенной С. Стрейндж концепции «структурной мощи» (structural power), предполагающей, что мощь государства в международной системе формируется в четырех областях: в сфере безопасности, производства, финансов и знания (информации) [Strange, 1996]. К похожим выводам приходили и российские исследователи [Лики силы.., 2013], но вопросов гегемонии как принципа построения международной системы они вплотную не касались.