– А вот и мы!

«С кем это он вошел?» – ошалев, подумала я. Но продолжение фразы все разъяснило:

– А вот и мы, – повторил он, – сейчас мы с чайником вскипятим воду и будем тебя чаем поить.

Тон его голоса был заискивающе-радостным. Словно он на приеме у царицы, в ожидании милостей царских, и раболепно, да, именно так я подумала, не с почтением, а раболепно, склоняется в ожидании повелений. И тут дикий страх, что Петров увидит меня, подглядывающую сквозь оконные шторы, отбросил в сторону. Сделав огромный шаг, я оказалась у спасительного простенка, рядом с зарешеченным окном помещения, где хранился архив суда.

Одной – дикой части меня нестерпимо хотелось припасть к этой узкой полоске окна его кабинета, чтобы увидеть то, что еще глубже, словно клинок, пронзит меня. Другой, спасительной части моего существа, было очень важно утащить меня оттуда, увезти-унести-уползти, одним словом, как угодно, но защитить меня от невыносимого и опасного пребывания на этом острове, почти гибнущем в стихийном бедствии. Вместе с этим моим «внутренним спасителем» я зашла за угол дома. Рядом стояло несколько скамеек, но я побоялась присесть, хоть ноги не держали вовсе. Почему так говорят и пишут – «перед моим затуманенным взором»? Но действительно, дрожащая пелена перед глазами или в глазах, мешала ясно видеть очертания предметов. Однако заботливый внутренний спасатель развернул мое лицо так, чтобы я смогла разглядеть и вспомнить – рядом живет моя Катюшка. Я чувствовала – до своего дома не доберусь сейчас, да и страшно остаться дома одной в таком состоянии. Нужна – хоть на время – поддержка и чье-то участие. Идти к телефону-автомату, чтобы позвонить Маринке, и ехать к ней не было сил. И рассказывать сил тоже не было. А беззаботная и веселая Катюшка сейчас кстати. Попрошу их с Вадиком проводить меня домой потом, и я поплелась к Катиному подъезду. В голове шумело-звенело, руки и ноги функционировали несогласованно. Я продвигалась боком, словно каракатица. Наконец, долгий путь в тридцать метров был преодолен, и я смогла подняться на второй этаж. Дверь открылась почти одновременно с раздавшимся звонком. На пороге стоял Вадим, в одной руке он держал тарелку, которую, видимо, только что вытирал висевшим на плече кухонным полотенцем.

– А вот и наша любимая свидетельница! – прокричал он, чтобы услышали в глубине квартиры, – мы как раз ужинаем, теща голубцов приготовила целую кастрюлю, а я пирог испек с вишней – по-моему, ты такой любишь, – все это он произнес на одном дыхании и в этот момент в прихожую выбежала улыбающаяся Катерина.

– Аленка, как здорово, что ты пришла! Ты что, в суде была? Работала опять? – затараторила она и потащила меня внутрь квартиры.

– Руки вымою, – пробормотала я.

– Пойдем-пойдем. – Энергичная Катя повела меня в ванную и закрыла за собой дверь.

Я открыла кран и начала мыть руки, а она, стоя за спиной, вдруг перестала болтать, увидев в зеркале мое отражение. Придвинув свое лицо к моему так, что теперь в зеркале отражались обе наши физиономии, она неожиданно посерьезнела и, приобняв меня за плечи, переспросила:

– Ты сейчас из суда идешь?

Я кивнула.

– У тебя что-то стряслось?

Я не могла кивать, потому что голова кружилась, и лишь невразумительно промычала в ответ.

– В суде стряслось? – настойчиво повторила она вопрос, и интонация у нее была как у старой мудрой бабушки – заботливо-участливо-понимающая.

– Угу, – промычала я, опасаясь разреветься в голос.

– Так я и думала! Спрашивала же тебя месяц назад – «не идиот ли?», а ты – «нет-нет, не идиот!». А видно, что идиот и скотина! Негодяй, тварь, подонок, свинья, мерзавец, негодяй! – уже повторяясь, разбушевалась подруга и даже вызвала у меня подобие улыбки, как ни странно. Хотя слезами я была наполнена по самый рот.