Василий Иванович сделал несколько звучных аккордов, послушал их словно бы со стороны и, печально улыбнувшись чему-то своему, далекому, ведомому только ему одному, вздохнул едва приметно и продолжил:

Умолкнув, Василий Иванович несколько раз тронул пальцами клавиши пианино и опустил руки. Пожаловался:

– Ноют. Кости ноют. Это к непогоде. К сильной непогоде.

Сонечка Омирова запоздало зааплодировала:

– Браво, Василий Иванович! Браво!

Василий Иванович привстал с небольшого круглого табурета, неуклюже поклонился.

– Извините меня, Сонечка, если что не так. – Василий Иванович снова покашлял в кулак. – Возраст. Нет той гибкости, что имелась раньше. Ни в мыслях, ни в речи, ни в голосе, нигде нет…

– Что вы, что вы, Василий Иванович, – девушка приподнялась, поклонилась ответно. – Спасибо вам. Все очень хорошо получилось.

– А мне кажется, слова у романса лучше, чем музыка, – неожиданно проговорил Колчак.

– Что ты, Саша! Разве можно критиковать классику? – укоризненно проговорила Сонечка.

– Можно. Можно и нужно.

– Не зарывайся, сын, – предупредил Василий Иванович.

– Повторяю, папа, можно и нужно. – В голосе лейтенанта появились упрямые нотки, в следующий миг тон его сделался виноватым: – Извини меня, пожалуйста.

– А чем тебе не нравится музыка?

– Серенькая какая-то, унылая, после нее хочется пойти в ванную и почистить зубы.

Василий Иванович то ли восхищенно, то ли горестно покачал головой, ухватил аккуратную свою бородку в кулак:

– М-да. И что бы ты хотел видеть вместе этой музыки?

– Тоже музыку. Но только другую. – Александр поднялся, подошел к пианино, через плечо отца тронул зубастые холодные клавиши. Пианино покорно отозвалось тихими короткими звуками.

– Садись, сын. – Василий Иванович поднялся с табурета. – Покажи нам «тоже музыку».

Лейтенант сел на табурет, помял пальцы – они стрельнули болью, ломотой, холодом, проникшим в них, подумал о том, что Север теперь будет сидеть в нем всегда, всегда будет стрелять болью, холодом. Внутри у него что-то тоскливо сжалось, замерло. Боль перехватила ему дыхание и тоже замерла, но на лице это никак не отразилось – Колчак хорошо владел собою. Он снова помял пальцы, взял несколько аккордов. Разминаясь, пробежал по всем клавишам, опять помял пальцы – они были словно чужие…

– Ну! – нетерпеливо проговорил Василий Иванович.

– Погоди чуть. Дай размяться. Я ведь столько лет не садился за инструмент. Забыл все. – Он снова пробежал пальцами по клавишам, дернул расстроенно головой, будто его контузило и последствия контузии допекают до сих пор, вздохнул, опустил руки, виновато глянул на отца, на Сонечку и вновь ударил пальцами по клавишам.

Голос у Колчака был похож на голос Василия Ивановича – в меру сиплый, собственно, как у многих людей, близких к музыке, но поющих время от времени и всякий раз испытывающих неловкость перед инструментом, перед людьми, находящимися рядом, перед самим собою.