В Иркутск приехал Василий Иванович Колчак – отец лейтенанта, грузный, насмешливый, колкий на язык, знаток музыки и поэзии, с большой лысой головой, над которой слабым облачком взлетал невесомый темный пух. Он приехал в старой генеральской форме, тщательно отремонтированной, в теплых, на меху, сапогах, в которых ходили, наверное, еще офицеры героической Шипки,[60] с небольшим кожаным баулом в руке.

Отец ввалился в номер, который снимал Колчак, обваренный холодом, заиндевелый, смеющийся и веселый, будто дед Мороз, кинулся к сыну, притиснул его голову к себе, поцеловал в макушку.

– Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, – сказал он, еще раз звонко чмокнул лейтенанта в макушку и неожиданно озабоченно произнес: – Сын, а у тебя в голове появились седые волосы.

Колчак поднял голову, глянул в бровастое умное лицо Василия Ивановича, подумал, что хорошо, отец не знает о его ревматизме, о вываливающихся зубах и перепадах в дыхании, ответил спокойно:

– Чего же ты хочешь? Годы, папа, годы… К сожалению, они не уменьшаются, они – прибавляются. Процесс этот неостановим. Увы!

– Мне сообщили в канцелярии Морского министерства, что ты отправляешься в Порт-Артур?..

– Совершенно верно.

Василий Иванович не выдержал, вздохнул тихо, в себя, потом, после минутной паузы, одобряюще кивнул. Но аккуратная седенькая бородка «буланже», которую он три раза в неделю обязательно подправлял ножницами, горько задрожала, выдала его состояние. Он понимал, что расклеиваться нельзя и вообще нельзя показывать сыну, что обеспокоен, покашлял в кулак.

– Честь рода нашего, Колчаков, уверен, ты никогда, Саша, не замараешь… Извини меня за ненужную патетику. Какое будет назначением Порт-Артуре?

– Пока не знаю. Хотелось бы по интересу – на миноносец.

– Только что назначен новый командующий флотом на Тихом океане – Степан Осипович Макаров.[61]

Темное сухое лицо Колчака ожило в обрадованной улыбке:

– Великолепно! За это надо выпить шампанского! Степан Осипович – один из самых светлых адмиралов в русском флоте. Люблю таких людей!

– Таких людей не любить грешно, Саша. На них земля наша держится.

В номере Василия Ивановича оказалось старенькое разбитое пианино, полгода назад вынесенное за ненадобностью из богатых апартаментов, а поскольку выбрасывать инструмент хозяину гостиницы было жалко, он и определил его вместо мебели в номер двумя разрядами ниже. Вечером, когда сели ужинать втроем – Сонечка Омирова, Василий Иванович и Саша Колчак – и выпили по стопке водки, настоянной на скорлупе кедровых орехов, коричневой, вязкой, как деготь, крепкой и вкусной, Василий Иванович подсел к пианино. Открыл крышку.

– На нем играть все равно, что на банке с квашеной капустой или корзине с грибами. Пианино разбито вконец. – Александр налил немного водки Сонечке, поскольку та от шампанского отказалась, да и благородное «Клико» было очень дорогим – на шампанском в Иркутске золотишные воротилы просаживали целые состояния, – налил себе и отцу.

– Не скажи, – возразил Василий Иванович. – Я эту корзину с грибами, как ты изволил выразиться, уже осмотрел, кое-что подтянул, кое-что подклеил, кое-что отпустил, поэтому инструмент хоть и имеет расхлябанный вид, хоть и западают на нем педали, а выдать на-гора еще кое-что может.

– Выдать на-гора, – не выдержав, хмыкнул сын.

– Исключительно так, – подтвердил отец веселым тоном, – я ведь себя все еще на сталелитейном производстве да на руднике ощущаю. И пользуюсь рабочим языком, который там в ходу…

Он прошелся мягкими короткими пальцами по клавишам – звук у разбитого пианино действительно оказался приличным, хотя и чуть «просквоженным», словно в нем поселился ветер, поработал немного в низком регистре, – покосился на сына – взгляд у него был печальным, задумчивым, младший Колчак понимал, о чем думает сейчас отец, – из «низкого угла» перешел на «среднее поле», вновь пробежался до всей клавиатуре слева направо и обратно и запел чуть надтреснутым, невыправленным, но очень приятным голосом: