– Но там реально больше возможностей. Универ крутой. И подработка сразу нашлась.

Она поглядывает на меня то и дело, но я специально не реагирую, смотрю в пол, переплетая ноги едва-едва. То ли тумбочка слишком тяжелая, то ли преждевременная тоска по Славе высасывает из меня все силы.

– О будущем же тоже надо думать, – продолжает Ксюня. – Он ведь для вас обоих старается. Ты же сама потом будешь кайфовать, что он успешный и хорошо зарабатывает. Тебе тогда не надо будет работать. Будешь в шоколаде.

Я привыкла к Ксюниной мудрости и часто с ней соглашаюсь. Но сейчас мне хочется бастовать. Против всего. Доводов никаких нет, а что-то внутри меня яростно жаждет поспорить.

– Ага, только обузой ему буду. Мне не надо, чтобы меня держали в шоколаде. Я хочу, чтобы со мной считались! – на нервах я очень громко хлопаю дверью. Все стены дребезжат.

Блин, надо унять свой псих.

В мастерской Валентин, Кузьмин и Еловская лупят на нас во все глаза. Испугались. Кузьмин даже костюмы уронил. Марина Антоновна выныривает из-за стеллажа и тоже впивается в меня недоуменными глазами.

– Все в порядке?

– Извините, – бурчу я, не поднимая ни на кого глаз, но всем лицом ощущаю на себе жалость Валентина. Он ничего не говорит, а смотрит так… Выть хочется от собственной никчемности.

Мы с Ксюней берем банку краски и кисточки под столом. Они уже использованные, вчера только красили стол.

– Газеты возьмите, пригодятся, – кричит нам вдогонку Марина Антоновна, вынося кипу бумаг к двери.

Я хватаю первые несколько разворотов и скрываюсь за Ксюней в коридоре.

– Вот Дегтярев твой и шага без тебя не может сделать, – мне хочется выговориться, поэтому, как только мы оказываемся наедине, я продолжаю. – Он даже в армию идет с твоего разрешения.

– Потому что я ему ничего не запрещаю и не угрожаю расставанием за каждый шаг, – Ксюня закатывает глаза, неся банку краски, как реликвию, на вытянутых руках.

– Я ему тоже не запрещаю! Ему попробуй запрети! Он все равно сделает по-своему.

– Ну, да. Слава такой, – она вздыхает. – Папа ему тоже ничего запретить не может. Кажется, наконец, это понял и перестал бороться.

Во мне последняя надежда обрывается. Грохается на дно души шлаком.

Да, на пути к мечте Слава не видит препятствий. Даже отца переборол. А меня просто выкинул, как мусор, чтоб не вякала.

– Ну, вы хотя бы поговорите перед его отъездом. Нельзя же так, – зеленые глаза Ксюни округляются, больше умоляют, чем приказывают.

Я вглядываюсь в ее улыбчивое лицо. Вижу Славины черты и сжимаюсь внутри от тоски. Как его забыть? Его сестра будет мне постоянным напоминанием. И эта школа, и эта улица. Да весь город будет мне вечно о нем напоминать!

Пиликает смартфон. Я смотрю на экран. Слава пишет: «Лер, я завтра уезжаю. Хотя бы трубку возьми». Он мне всю неделю названивает, но тоже не без гордости. Позвонит раз в день, напишет и больше не тревожит. Наверное, мне хочется, чтобы мой телефон разрывался от его звонков, и смски падали одна за другой, не переставая, с мольбами простить и вернуться. А еще лучше, чтобы он караулил меня у подъезда с букетом из тысячи тюльпанов, которые я люблю, и не давал прохода, пока не отвечу «да». Но нет. Слава не такой. Я не отвечу, и он уедет. Спокойно, гордо, без всяких истерик и скандалов. И я его больше никогда не увижу.

Слезы хлещут из глаз. Ксюня сразу меня обнимает. И мы долго так стоим. Я стараюсь не реветь, зажимаю себе рот рукой, тихо хнычу, заливая слезами Ксюнино плечо. Она гладит меня по голове и ничего не говорит. Что тут сказать?

После этого мы молча красим тумбочку. Вся эта возня в мастерской меня всегда отвлекала. И сейчас работает. Я успокаиваюсь. Даже ни о чем толком не думаю. Слежу за мазками краски, которые создаю жесткой кистью, чтобы все хорошо прокрасилось, и защищаю тумбу от насекомых, норовящих сесть на блестящую поверхность. Концентрируюсь на этом процессе максимально, чтобы в мыслях даже фоном не мелькнуло нигде лицо Славы. А сердце все равно ноет. Наверное, пора к этому привыкать. Кажется, так будет теперь всегда.