Мне восемь. Родители уезжают, девочку нельзя оставлять одну. Идеальным решением казалось поселить ребенка в доме близких родственников. Они живут в пяти минутах ходьбы от нашего дома, у них тоже дети: дочь и два сына. Моя троюродная сестра и два троюродных брата. Самому старшему – около двадцати. Что могло пойти не так? Что могло пойти не так в доме родных, а не чужих людей? Тем более, когда твой папа – важная фигура в городе. Если ни кровное родство, ни положение в обществе не могут дать маленькой девочке защиту и неприкосновенность… Тогда что может?

Моих воспоминаний катастрофически мало. Это – обрывки. Секунды, мгновения. Пара движений. Пара биений сердца. И миллион прикосновений, которых не должно быть в жизни маленькой девочки. Она должна чувствовать только теплые мамины руки, как они поправляют воланы на сшитом ею же разноцветном платье.

Эти обрывки воспоминаний складываются в дом на холме, виноградники, кукурузные стебли и высокую кровать на втором этаже – мое приданое.

В доме на холме есть пристройка: комната и кухня. В кухне места так мало, что за столом все не помещаются, поэтому приходится есть по очереди. Хозяйка расставляет еду на столе. Чтобы всем хватило места, старший троюродный брат сажает меня на колени. На мне широкое платье, свободное. В таком платье удобно не только бегать, но и прятать грязные прикосновения. Троюродный брат, прикрываясь облаком разноцветных воланов моего платья, приспускает мои трусы, расстегивает ширинку на брюках, достает член…

Мне давно не восемь, и платья с воланами я не ношу. Но до сих пор помню прикосновения теплой чужой плоти. Почему именно это я не забыла?

Иногда хочется думать, что этого вовсе не было. Ни дома на холме, ни стола на тесной кухне, ни этих прикосновений. Иначе почему взрослые – мои близкие родственники – сидят спокойно и продолжают есть, как будто ничего не происходит? Почему мать насильника накрывает на стол, внимательно следит за тем, чтобы всем хватило тарелок, кружек, вилок, но не видит самого главного? Может быть, они о чем-то разговаривают или молчат, погруженные в собственные мысли. Думают о чем-то более важном для них, чем происходящее со мной?

До сих пор не понимаю, как такое могло случиться, а воспоминаний предательски мало! Было ли на моем лице видно отвращение? Страх? Может быть, я пыталась вырваться или застыла на месте? Что было, а чего не было – уже не узнаешь.

Никто ничего не видел, никто ничего не подозревал. Ни мои родители, ни его. Параллельные миры – у каждого свой.

Обрывков воспоминаний много. Одни разлетаются листьями, которые я собирала на виноградниках, принадлежащих семье моего насильника, прилипают ко мне его влажными прикосновениями и оседают в памяти моей беспомощностью. Другие шуршат стеблями кукурузы, которые мы сажали у соседей на огороде. Там он меня тоже находил…

Но есть и воспоминания, пахнущие отчим домом, а еще – пылью и деревом. В 1990 году, как и много лет после, мы жили в двухэтажном доме. На втором этаже – смежные комнаты братьев и отдельная (я же девочка) моя. Есть еще одна, проходная, в которой хранилось мое приданое: высокая двуспальная кровать, шкафы, трюмо. Это была единственная кровать в доме, в других комнатах стояли диваны, под которыми невозможно было спрятаться. Восьмилетние девочки ведь часто играют в прятки?

Только я пряталась от своего насильника, и цена моей удачи была выше, чем должна быть любая детская победа.

Я помню, как приходила в гости вся его семья. Помню голос, который повторяет: «А где Тонечка? А где Тонечка?» Я знала, что они должны прийти. Слышала их голоса. Сидела под кроватью, прислушиваясь к шагам на лестнице, и боясь дышать, чтобы не выдать своего присутствия.