И – резко – горн!
И блеск, и синь,
И шум, весёлый шум дневной.
Но каждый вечер шар земной
Уходит в ночь.
И ты – один.
Это страшно, когда солнце умирает.
Но, наверное, если идти далеко-далеко —
За дома, за деревню, шагать через реки, овраги,
Никогда не закатится солнце.
И станет легко.
И идти, и идти,
Забывая о том, что по свету ползёт темнота,
Что ревёт в лабиринте чудовищный зверь-минотавр,
Что по шорохам ночи
о судьбах гадают глаза,
Что об этом нельзя никому – и друзьям – рассказать,
Потому что сон
их
Предательски мирен и тих.
Но сильна неизведанность.
Но страшна непривычность путей.
И хоть нет золотого уюта,
Не бывает, чтоб мир зазвенел
под лёгким шагом детей.
Не бывает так почему-то.
1.3
Время круто.
Отец поседел и согнулся,
У матери выцвел взгляд.
Мальчик – на первом курсе,
Мальчик не виноват.
Он слушает лекторов толстых
И учится рассуждать.
Но всё как-то пресно и постно,
И к миру – глухая вражда.
Откуда берётся, откуда?
Ведь все говорили ему,
Что нету на свете чуда,
Что сказки в наш век ни к чему.
Но так
перед тем как проснуться,
Тревожнее спит человек —
На волос от безрассудства,
За миг до вскрытия рек.
День был обычный, серый
От тесно идущих туч.
В казённые жёлтые стены
Студентов вобрал институт.
Последние опоздавшие
Галопом неслись к дверям.
Весёлое и нестрашное
Утро в конце ноября.
На семинаре тридцать
Заспанных лиц на прицел
Взял молодой, полнолицый,
Холодноглазый доцент.
Двигая монументом,
Втиснутым в синий ратин,
Он толковал про ренту,
Он объяснял и шутил.
Был он собой доволен,
Слушателям радел.
Всё-таки тоже – давно ли —
Сам он вот так сидел.
Но вдруг, уже механически
Твердя про выплату в срок,
С усмешкою иронической
Двинулся наискосок
Мягкою поступью волка,
Губы вытянув вниз,
И над растрёпанной чёлкой
Насторожённо повис.
Девчонка совсем не слышит.
До этой ли ей чепухи!
Девчонка – плохие пишет,
Но всё-таки пишет стихи!
На лбу – полувзрослая складка.
Доцент прицелился —
раз!
Дрожа от стыда, тетрадка
Над головами взвилась.
А в перерыве трое,
Хоть каждый немного сник,
Слушали, рядом стоя,
Как, двигая нижней губою,
Доцент
смаковал дневник.
И многозначительный палец
Вставал над строкою там,
Где явственно наблюдались
Аморальность и пустота.
Собрание было тихим.
Декан надоедно скрипел,
Что вот – аморальные типы,
Что это нельзя терпеть.
Потом доцент процитировал
Места такие, что смех!
Но в зале так было тихо,
Как в крепко уснувшей тюрьме.
Молчанье – сухо, как порох.
И вдруг ворвалось в тишину:
– Скажите, а может быть, скоро
Обыскивать нас начнут?
Короткий гул одобренья —
И снова одни глаза.
Глазами в органы зренья
Доценту уставился зал.
А тот, улыбочку выскалив,
Цедил, зрачками сверля:
– Надо – будем обыскивать…
(И про себя:
«Сопля!..»)
Высказаться желаете?
Прошу, поднимайтесь сюда.
Может быть, вы жалеете,
Мол, это всё ерунда?
Такие, как эта, – развязные,
Ни капли стыда у них нет!
А мы —
осудить их обязаны,
Так требует долг наш
и век.
И снова – недоброе, веское
Затишье.
И в тишине
Ты встал и качнулся резко:
– Позвольте
мне?
Зал сквозь тебя глазами
И вспышками ламп прошёл.
Вот он – как на экзамене,
Важно налёгший на стол.
От ярости губы смерзались,
Когда ты тихо сказал:
– Вы мещанин и мерзавец.
И медленно вышел в зал.
………………………. Лизал
Метели язык у домов подошвы,
Вымаливал,
Чтобы они
Забыли о прошлом,
Нелепом прошлом
И снова зажгли
в окнах огни.
Качаясь, метались вокруг переулки
В бесцветной, белёсой мгле.
Шаги одиноко, промёрзло и гулко
Стучали по оглушённой земле.
И солнце плясало перед глазами —
Закатное солнце в предсмертном огне,
И самое страшное наказанье
Было в том, что забвенья-то —
нет.
Человек, до сегодня знакомый и важный,