Серёжа прошёл два квартала и вошёл в первый подъезд пятиэтажного кирпичного дома, где в квартире номер три жил его товарищ.

Позвонил в дверь. Дверь открыл Витя. Он дожёвывал бутерброд с колбасой и маслом.

– Ты чего? Ещё завтракаешь?

– Доедаю я, чего?

– Пошли уже, опоздаем!

Витя засунул половину бутерброда в рот и, продолжая жевать, надел курточку.

– Ну, как? Прочитал «Нибелунгов»?

– Да. Я только не понял – это какое-то продолжение что ли? Там про главные подвиги Зигфрида только упоминают. И что дракона победил, и клад нашёл. А так выходит, что предатели его убивают чуть ли не сразу, а дальше – неинтересно. Про это надо, а то всё какие-то королевы ссорятся, а короли и рыцари дерутся из-за всякой ерунды. Все всех поубивали и что толку?

– Надо будет спросить в библиотеке. Вдруг они по ошибке вторую книгу дали, а первую читает кто-то.

Ребята вошли в школу и показали сменную обувь дежурному старшекласснику.

– Спроси, конечно! Ты к уроку-то готов? Выучил?

– Там чего учить-то?

Ребята вошли в класс и сели на свои места. Серёжа сел на своё место за четвёртую парту в третьем ряду, а Витя – за вторую парту первого ряда.

Вошла величественная, взыскательная, великодушная, весёлая Валентина Валерьевна. Все встали.

Прозвенел звонок на урок.

– Здравствуйте, ребята!

– Здравствуйте, Валентина Валерьевна!

– Садитесь… На сегодня было задано стихотворение Александра Трифоновича Твардовского «Лес осенью». Все выучили?

Кто-то из детишек заёрзал, кто-то выпрямился по струнке, кто-то в это мгновение увидел что-то очень интересное в окне, кто-то опустил глаза, а кто-то призывно смотрел на учительницу, в нетерпении ожидая вызова к доске. Витя же остался невозмутим, а Серёжа и расстроился, что ему никак не получится выступить первым, зато обрадовался, что сейчас перед ним будет читать почти весь класс и тут уж он точно не собьётся.

Валентина Валерьевна как будто на минуту задумалась, внимательно посмотрела в журнал. Наконец, после секундного размышления, подняла глаза:

– К доске пойдёт Алалыкина.

К доске вышла девочка, поправила платье, подняла глаза, на секунду остолбенела, и, глядя в пол, начала декламировать, старательно выделяя ударения:

– Меж реде́ющих верху́шек

Показа́лась синева́.

Зашуме́ла у опу́шек

Ярко-же́лтая листва́…

В себя Лега Гавшонкин пришёл лёжа у пожарного стенда с песком и конусообразным красным ведром. Попробовал встать. Не получилось. Решил делать это постепенно: сперва поднялся на правую руку, подогнул левую, затем поднялся на левую руку, а левая нога подогнулась сама собой. Нехорошо. Но лучше так, чем никак.

Ночная изморозь растаяла и покрытая каплями влаги трава казалась густой и сочной, как усыпанная жемчужной росой осока в начале августа на берегу небыстрой реки. Но эта привокзальная влага была не росой. Роса выпадает вечером, когда холодает после знойного дня – она бодрит и утешает, а эти капли смурные и вялые – удручают и огорчают. Солнце играло в каплях, но не самозабвенным восторгом июльского заката, а пустотелой, промозглой и паршивой сентябрьской побудкой. Как улыбка старой кокетки, которая думает, что она – молодая кокетка. Свет этого утра был матовый.

Лега с густым, как повидло, усилием зажмурился – что-то болело в голове где-то в темечке. Будто кровельный саморез не до конца закрутили и теперь лист шифера егозит по доскам крыши от каждого порыва ветра. Открыл глаза – боль не прошла. Но проходившая мимо женщина с хозяйственной сумкой с озабоченным видом двинулась к нему. С беспокойством посмотрела. Присмотрелась, поняла, в чем дело и бросила с ненавидящим омерзением: