– Здесь. – Показываю пальцем на живот.

– Эм… Ты предлагаешь мне изрисовать твой торс синяками?

– Только понатуральнее. Представь, что меня избили.

– А как же лицо? Руки? Ноги?

– Лицо и ноги обойдутся. – Снимаю рубашку и вешаю на спинку стула. – Давай, покажи мастер-класс. Руки, спина, живот и грудь – вот твой холст.

Сажусь на стул и выпрямляюсь. Смущение покидает Крис. Она разглядывает мое тело уже по-деловому, потом осторожно щупает.

– У тебя ведь нет аллергии на косметику?

– Понятия не имею.

– Если что-то выскочит, я тут ни при чем, понял?

– Понял.

Крис набирает кисточки, тени, румяна и прочую ерунду.

– Еще одна просьба. Нанеси водостойкую косметику. Желательно так, чтобы ничего не размазалось, если я засну.

– Ты слишком многого хочешь. Не обещаю, что будет выглядеть идеально, – говорит Крис. – А теперь помолчи и дай мне сосредоточиться!

Она смешивает что-то, как художник краски, наносит сначала себе на руку, потом подносит ее к моей коже и сравнивает. Наконец, находит нужный оттенок и улыбается. Работа кипит. Кончик кисточки щекочет кожу.

Время летит, посмеиваясь над моей нервозностью. Совсем скоро мать вернется домой, и я отхвачу от нее очередную взбучку, если не прибуду вовремя и не приготовлю ужин.

– Готово! Кажется. – Крис отстраняется и придирчиво меня осматривает. – Ну-ка повернись.

Послушно кружусь, переступая с ноги на ногу.

– Ну, если сильно не приглядываться, – она вдруг приближается к синяку на моей груди и втягивает воздух, – и не принюхиваться, это можно принять за синяки.

– Спасибо. – Надеваю рубашку и застегиваю пуговицы. Крис раскладывает косметику по местам. – Ты мне очень помогла.

Хожу в школу, иногда крашусь, чтобы встретиться с Жорой в подобающем виде. Мама с папой не разговаривают. Теперь они относятся друг другу как соседи в съемной квартире: спят, едят и уходят на работу по отдельности. Иногда не возвращаются домой.

Достаю из ящика календарик и зачеркиваю сегодняшний день. Нужно дожить до первого сентября. Мне исполнится восемнадцать, и я смогу распоряжаться собственной жизнью.

Странно, что он до сих пор не выгнал меня из дома. Удивительно, как меняется отношение родителей к ребенку, когда они узнают, что не связаны с ним кровными узами. Взрослых не волнует, что ребенок любит именно их и ему неважно, по какому признаку жизнь объединила их семью.

– Ты еще не говорила с папой? – спрашиваю маму, когда мы сидим на кухне.

На часах десять вечера, на столе – очень поздний ужин. В последнее время мне совсем не хочется есть в одиночку.

– Пока нет. – Мама наматывает спагетти вилкой. – Нужно подгадать правильный момент, иначе тебе будет плохо. – Зубцы со скрежетом задевают дно тарелки. Морщусь. – Прости. Папа больше тебя не бил?

– Нет.

Мама выглядит как-то иначе. Легко ли ей было соврать папе, когда она узнала, что беременна? Почему они с Петром Васильевичем столько лет не могли сойтись? Пытались ли они это сделать? А когда он покупал мне сладости, знал ли он, что я его дочь?

Голова гудит от вопросов. Массирую виски, вспоминая дни, когда мамин любовник навещал меня с пакетом, доверху забитым конфетами. В то время, как мой папа запрещал мне есть много сладкого и заботился о моих зубах, Петру Васильевичу было все равно. Он жил одним днем и не думал о последствиях. Легко быть хорошим, когда не берешь на себя никакой ответственности.

Когда папа дома, мы разговариваем только при острой необходимости. Теперь он живет работой, не бывает на родительских собраниях и часто куда-то уходит. Если я случайно преграждаю ему путь, он проходит мимо. Так появляются новые бумажные звезды. Одна за другой, все разноцветные, яркие и наполненные грустными воспоминаниями.