Как если бы, мнящий себя хитрым моллюск скрывал от окружающих свои приемы изготовления больших жемчужин. Что, например, надо для этого брать не обыкновенную средненькую песчинку, а большую, не гладкую, а шершавую и обязательно белую… Но те, от кого сей наивный молюск прятал этоти приемы, просто-напросто не умели вырабатывать драгоценную перламутровую слизь, и жемчужины у них не получились бы, бери они хоть большие песчинки, хоть самые маленькие, хоть гладкие, хоть шершавые…

А на самом деле Макс был ярым жизнелюбом, остряком и весельчаком. И было у него такое стихотворение:

Вот и я не знал, «смеяться мне или же хохотать». Но могу ли я на самом деле в чем-то винить Ольгу? Такие были у нас времена. А у цыган «времен» нет, у них есть только традиция. И я ощутил, что уже за одно это начал уважать столь глубоко презираемое мною доселе племя.

… Но она не обиделась, и мы весь вечер просидели с ней в «Гандже», болтая, «мол, тра-ля-ля и еще тополя»… Например, я поинтересовался, зачем тут, на станции принадлежащей контрабандистам, улицы оснащены специальными гравитационными генераторами.

– Здесь что, бывают важные государственные персоны? – спросил я.

– Нет, никогда, – отрицательно покачал она головой. – Тут есть свои большой шишки.

– И это законно? – продолжал удивляться я.

– Нет, тут нет закона, – развела она руками. – Свой закон. Тут порядок, – добавила она. – Он больше, чем там. – Показала она рукой в потолок. – Тут – покой.

Я не сразу понял, что она имеет в виду. Но потом дошло. Вот как. Мы – в мире организованной преступности. И, как часто и в России моего времени, мафиози тут умеют поддерживать порядок не хуже, а, возможно, и получше, чем официальные власти.

Хотя говорил, в основном, я. А она слушала меня, затаив дыхание. Я рассказывал ей о Земле двадцатого века, о родителях, об армии, об институте… Она, казалось, понимала почти все. Она, как выяснилось, была весьма способной к языкам и уже к концу вечера говорила на моем русском заметно лучше, чем в начале. Хотя этого следовало ожидать, ведь цыгане всегда схватывали на лету… То, что плохо лежит.

Какой-то пожилой невысокий человек прервал наш разговор, перекинувшись с Лялей несколькими фразами.

– Что ему нужно? – спросил я, когда он удалился.

– Он говорил, что плохо сидеть красивая девушка с джипси. – Она засмеялась, и от звука ее смеха у меня блаженно засосало под ложечкой. Какого черта старый хрыч ходит тогда в «Ганджу», если не любит цыган? А Ляля закончила: – Сказал, сесть к нему, потом спать с ним.

Я почувствовал, что багровею, что готов вскочить, догнать и вытрясти из старого козла душу. Ляля же продолжала тихо посмеиваться, но, похоже, уже надо мной. Что, интересно, забавного видит она в этой грязной ситуации?.. Но смех ее был таким искренним и заразительным, что я почти сразу успокоился и даже хохотнул ей в тон. И подумал, что всегда был туповат в отношениях с женщинами, принимая жеманство за скромность, а прямодушие за испорченность.

Она спросила, умею ли я драться, и я хотел было уже расписать свои вымышленные подвиги, но вовремя осадил себя. Искренность так искренность. И я признался, что драться по-настоящему, как профессионал, не умею. Приходилось, конечно, участвовать в пьяных разборках, но ни самбо, ни боксу, ни, тем паче, восточным боевым искусствам не обучался.