– А если не доживём, то и голову можно не забивать! – хмыкнула она, шагнув ещё ближе, почти вплотную. – Удобно.

Я отчётливо почувствовал едва уловимый, но дразнящий запах её волос – чего-то неуловимо-женского, свежего. Этот запах всегда немного сбивал меня с толку, выбивал из привычной колеи циничного прагматизма, пробуждая какие-то давно забытые, почти стёршиеся из памяти ощущения.

– А если я скажу, что действительно верю в тебя, Кир? – её голос вдруг стал тише, почти интимным, словно она доверяла мне какую-то очень важную, сокровенную тайну. – Не в этого напускного, страшного Кровавого Генерала, которым тебя тут все кличут, а в того настоящего, кто всё ещё прячется где-то глубоко внутри, за этой толстой маской жестокого и непреклонного воина? В того, кто… кто, может быть, ещё не до конца, не окончательно превратился в бесчувственный камень?

Я медленно повернул голову и посмотрел на неё. В её широко распахнутых зелёных глазах сейчас не было ни привычной ехидцы, ни задорного вызова. Только отчаянная, почти детская, безоглядная вера. И это, чёрт возьми, пугало меня гораздо больше, чем любой самый язвительный упрёк в аморальности нашего задуманного предприятия или вражеский клинок, приставленный к горлу. Потому что слепая вера – это всегда неподъёмная ответственность. А меня, если честно, никто особо и не спрашивал, хочу ли я взваливать на себя эту ответственность. Может быть, именно поэтому у меня не было и тени уверенности в том, что я готов или хотя бы способен её нести. Единство уже не раз доказало, что благими намерениями и чужой верой вымощена дорога прямиком в ад.

– Не стоит, Мико, – ответил я так же тихо, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно убедительнее. – Правда, не надо. Не строй напрасных иллюзий на мой счёт. Камня во мне гораздо больше, чем ты думаешь. И если ты попытаешься его расколоть, то, как я уже говорил, можешь очень больно пораниться. А я не люблю, когда люди из-за меня страдают.

«Особенно те, кто… кто мне небезразличен». Последнее я, конечно, не сказал, только подумал.

Она упрямо, по-мальчишески, вздёрнула свой острый подбородок.

– Откуда ты знаешь, что мне нужно? Может, я не боюсь пораниться, Кир. Может, именно этого мне сейчас и не хватает – хорошей такой, по-настоящему болезненной встряски. Чтобы снова, наконец, почувствовать себя живой. По-настоящему живой, а не существующей.

Я отвёл взгляд, посмотрев на небо, которое постепенно затягивали тучи. С ней было опасно. Чертовски опасно. Опасно, потому что она, каким-то непонятным мне образом, видела во мне то, чего я сам в себе давно уже не замечал. Или, может, старался не замечать. Если это «что-то» вообще когда-либо было во мне.

– Там будет очень опасно, – я решил сменить тему, пока она не зашла слишком далеко, в те дебри, откуда мне бы уже не выбраться сухим. – У меня ведь не получится тебя отговорить не лезть на этот раз в самое пекло?

Девушка упрямо, почти вызывающе, покачала головой. В её глазах снова вспыхнул знакомый мне упрямый огонёк.

– Тогда готовься к бою, Мико, – сказал я, стараясь придать своему голосу максимальную жёсткость и холодность. – Там тебе понадобятся не слепая вера и не какие-то там эфемерные «встряски», а очень холодная голова, твёрдая рука и молниеносная реакция. Иначе живой ты оттуда можешь не вернуться. Не хочу собирать тебя по частям.

Она фыркнула, явно недовольная моим тоном, но больше спорить не стала. Постояла ещё немного, молча глядя на меня своими пронзительными, колдовскими зелёными глазами, потом резко развернулась и быстрыми, решительными шагами ушла, почти мгновенно растворившись в сгущающемся, из-за наползающих грозовых туч, сумраке. А я остался один, наедине со своими невесёлыми мыслями и неотвратимо приближающейся ночью, которая, был в этом абсолютно уверен, обещала быть очень долгой, очень трудной и очень, очень кровавой.