– Честно? – я замер и потер руками уши. – Я ни черта не помню…

– Ясно, – кивнул Веник, натягивая поглубже вязаную шапочку с задорным помпоном. – Тогда пойдем пока ко мне, я тут недалеко живу. Позавтракаем, придешь в себя и все вспомнишь, лады?

Мы пропустили скорую и вышли за больничные ворота. Если бы мне не требовалось все время следить за равновесием и шагать аккуратно, я бы обалдело крутил головой. Сразу за воротами начинался какой-то не то парк, не то роща. Веник свернул с центральной аллеи на узенькую тропинку, потом мы миновали небольшую засыпанную снегом эстраду с круглой площадкой перед ней, а потом роща закончилась, и мы оказались перед фонтаном, по зимнему времени не работающим. Круглая чаша, выложенная мозаикой всех оттенков синего, а в центре – композиция из двух дельфинов. А еще чуть дальше – обширная площадь. В центре, как водится, статуя Ленина, простирающего руку в сторону светлого будущего. Справа – скучный куб трехэтажный куб из стекла и серой облицовочной плитки. Над его фасадом – красные буквы «ЦУМ». Слева – весьма приметное здание, ни с чем не перепутаешь. Семиэтажное, с колоннами и башней в духе сталинского ампира.

Нет-нет, не может быть…

Это явно Новокиневск, причем самый его центр, Площадь Советов. Вот проспект Ленина, в центре него – аллея, засаженная яблонями и липами. Слева – университет, вот только его уже много лет как красят в бледно-желтый, а тут он серый, как…

Как на старых фотографиях времен СССР.

Какой там год был на отрывном календаре в регистратуре?

– Ты только маме моей не говори, что ты труп оживший, – сказал Веник, когда мы остановились перед светофором. Машин на центральной улице было чуть побольше, но все равно далеко не поток. Мимо нас, масляно блестя новенькими бортами, прокатила черная волга. Следом за ней дребезжа всеми своими запчастями, телепался серый москвич.

Ни одной иномарки. Только суровый советский автопром. «Диссоциативная фуга, – снова подумал я. – Все переживали тогда, куда делся разум бабушки, но никому не пришло в голову уточнить, откуда взялся тот, который пришел ему на смену…»

– Ты только сильно не удивляйся, маман у меня немного с приветом, – вещал Веник, размахивая руками. Загорелся зеленый, перед пешеходным переходом притормозил грязно-желтый ЛиАЗ. Номер десять. Речной вокзал – Олешкино. Ну хоть еще что-то знакомое. На «десятке» я накатал многие часы, когда в старших классах ездил в центр, в английскую школу. И такие, конечно же, тоже застал.

Я слушал, как Веник рассказывает мне про закидоны матери, про обязательные гигиенические процедуры по приходу, про то, что совсем-совсем нельзя говорить при ней про смерть и болезни, что нельзя трогать фортепиано и заходить в уличной обуви дальше придверного коврика. Порядок такой – нужно снять ботинки и чинно проследовать на цыпочках в ванну. Помыть ботинки в раковине, потом сполоснуть саму раковину, поставить обувь на решетку и помыть руки. А во время еды…

И параллельно крутил головой, подмечая знакомое и незнакомое. За статуей Ленина стояли величественные темно-зеленые елки. Здоровенные и старые. Их спилили, когда я в универ поступал, и высадили липы. Сразу за ними стояло белокаменное здание областной управы. Только сейчас над ним был вовсе не российский триколор, а вовсе даже однотонный красный. Ну да, логично… Сразу за цумом – приметный жилой дом, со шпилем на башне. Раньше тут селили разных деятелей культуры, науки и искусства, а в девяностые его выкупил старший Мельников, облицевал розовым гранитом и надстроил сверху три зеленых купола. Из-за чего он стал похож то ли на церковь, то ли вообще на черт знает что… Но сейчас ничего этого еще не было, дом выглядел просто весьма внушительно. А вдоль карниза ярко алели буквы, которые я даже смутно помнил с детства. «Новокиневск – город орденоносный». И рядом два изображения советских орденов.