Он послал им свою знаменитую белозубую улыбку, которая еле виднелась теперь, исчезая за дождевой завесой.

Грузовики, медленно ворочая колёсами, удалялись по раскисшей дороге.

Женщины бежали вслед, орали что-то бессвязное, перекрикивая друг друга.

Мужчины в грузовиках, бледные, мокрые, с застывшими улыбками и влажными глазами, молча махали остающимся.

Парнишка, сидящий рядом с Николаем, неожиданно вскочил с места и закричал с непонятно откуда взявшейся силой так громко, что все вокруг опешили на секунду:

– Мама, не плачьте! Слышите! Не смейте плакать! Я же вам обещал, мама!!! Мы обязательно вернёмся!!! Очень скоро!!!

Наташа, несчастным замёрзшим зверьком прилипшая к мокрой Вериной юбке, вдруг встрепенулась от этого крика, оторвалась и бросилась за грузовиком.

– Пап-ка-а-а-а!!! – истошно орала она на бегу.

Внезапно Наташа поскользнулась на влажной грязи и со всего размаху шлёпнулась в лужу. Обе женщины, Надя и Вера, скользя, подбежали к ней, подняли, поставили на ноги, грязную и зарёванную.

Грузовики окончательно растворились в серой сырости.

Вдруг стало пусто. Шум дождя, казалось, навечно заменил шум мотора.

Наташа рыдала безутешно, так, как могут рыдать только дети, и они в отчаянии стояли рядом, не зная, что ей сказать, потому что плакали тоже.

Дождь лил бесконечно, и днём, и ночью, что было крайне необычно для Дарьина в это время года. Посельчане, и без того тревожно настроенные, с каждыми сутками всё более погружались в серую влажную беспросветность, уничтожающую всяческую надежду на нормальную жизнь.

Резиновых сапог в сельпо для детей не было, детская обувь за ночь либо ссыхалась у печки, либо не успевала просохнуть. Детям приходилось напяливать сырые башмаки, хлюпать ими по лужам, по грязи. От постоянно мокрых ног дети бесконечно простужались, болели.

Женщины ходили хмурые, молчаливые, скупо обменивались новостями, которых почти и не было, а если и появлялись, то какие-то непонятные. Радио регулярно сообщало о победах, но фронт при этом почему-то постоянно приближался.

Дождь однажды всё же закончился, так же неожиданно, как и начался. Утром вышли на улицу, всё ещё было очень мокро, но уже опять вовсю распевали птицы.

А к середине июля погода установилась окончательно, роскошное дивное лето вновь вступило в свои права, как будто и не было этой ужасной проливной недели.

В один из таких дней, ближе к закату, Надя и Вера поднимались по косогору, оставив внизу круглый, наполненный оживлёнными детскими возгласами пляж. Они только что искупались, шли с мокрыми головами, в платьях, надетых прямо на влажные, не обсохшие ещё тела.

– Вот жарища! – вздохнула Вера, когда они взобрались на пригорок и остановились передохнуть.

– Ага, – кивнула Надя.

Недолгое хорошее настроение её, вызванное купанием и ощущением свежести, уже улетучилось. Последние дни она жила с необъяснимым и непреходящим чувством тревоги. Жизнерадостные письма, которые ей присылал Николай, общим количеством три штуки, нисколько это чувство не развеивали, а почему-то, наоборот, делали ещё более острым. Линия фронта проходила где-то очень далеко, на Северо-Западе, о ведущихся боях дарьинцы почти ничего не знали. Войска, отправлявшиеся на передовую, двигались совсем стороной, в сотнях километрах от посёлка, неторопливая жизнь которого почти что не изменилась с начала войны.

– А им там, представляешь, каково в такую жару целый день топать? – хмуро спросила Надя. – Да ещё небось бог знает сколько килограмм на себе тащить!..

Вера ничего не сказала. Смысла травить себе душу не было. Всё, что они могли теперь, – это просто ждать. Миша обещал, что к новому учебному году он обязательно будет дома, война закончится. Так что не так уж долго и осталось.