– Пропал вечер, пропал! – принялся излагать содержание послания статский советник. – Синьор Беренделли извиняется и пишет, что его дочь Антуанетта чувствует себя неважно и поэтому не сможет к нам приехать. Но сам он обещает быть, как мы и условились.

Анна Владимировна с облегчением выдохнула и откинулась на спинку кресла.

– Можешь идти, – сказал Павел Петрович Трофиму и бросил письмо на столик возле дивана.

– Надо будет сказать повару, чтобы он готовил на одну персону меньше, – с облегчением сообразила его жена. – Значит, сколько всего человек будет за столом?

Павел Петрович наморщил лоб.

– Ты, я и Митя – уже трое, – сказал он.

– Варенька и ее жених – пять, – подхватила Анна Владимировна.

– Иван Андреевич с женой – семь… Беренделли – восемь…

– Графиня Толстая – девять.

– Она сказала, что будет со спутником, – напомнил статский советник.

– С тем композитором, Преображенским? – с любопытством спросила Анна Владимировна.

– Кажется, да.

– Значит, композитор – десятый.

– Владимир Сергеевич и его брат-адвокат – двенадцать. Кого мы забыли?

– Кажется, никого… Нет, погоди. Доктора мы не считали?

– Нет.

– Значит, всего за столом будет тринадцать человек, – подытожила Анна Владимировна. В следующее мгновение ее лицо исказилось ужасом. – Тринадцать? Боже мой! Ну конечно, если Антуанетты не будет… – Она была готова расплакаться. – До чего же необязательные люди эти итальянцы!

– И что из того, что тринадцать? – спросил Павел Петрович. Однако по его лицу было заметно, что он и сам сконфужен.

– Павлуша, разве ты не понимаешь? – вскинулась Анна Владимировна. – Тринадцать! Очень, очень плохо! Просто никуда не годится! Нам надо что-то предпринять, я не желаю, чтобы на моем вечере было тринадцать человек. Такая дурная примета!

Павел Петрович несколько мгновений раздумывал.

– Не торопись, ангел мой, – сказал он наконец. – Кажется, я знаю, как ее обойти.

Молодая блондинка с карими глазами, одетая в платье модного цвета mauve[4], поднялась в свой номер петербургской гостиницы и стала снимать шляпку, когда из-за стены внезапно донесся выстрел.

Следует признать, что молодая особа повела себя на редкость странно. Она не стала визжать, звать на помощь и падать в обморок, как, без сомнений, сделала бы на ее месте любая уважающая себя представительница слабого пола. Более того, блондинка вообще ничуть не удивилась происходящему. Она лишь разгладила ленты шляпки, вздохнула, направилась к двери и через минуту уже входила в соседний номер, где на кровати лежал молодой человек, на детском лице коего застыло выражение непосредственности. Держа в руке увесистый американский револьвер, он целил в стену напротив, где была прикреплена десятка «пик». Внимательный наблюдатель, если бы таковой оказался поблизости, не преминул бы заметить, что четыре значка пик были пробиты пулями.

– Билли, – с легким неодобрением в голосе сказала дама, – кажется, я просила тебя больше не стрелять в гостинице. Это же ни на что не похоже!

Лежащий на кровати шмыгнул носом, покосился на говорящую и со вздохом поднялся. Волосы у него были растрепаны, и он пригладил их свободной рукой.

– Мне хотелось немножко попрактиковаться, – пояснил он смущенно, глядя на собеседницу (кстати, заметим: разговор шел по-английски). – По-моему, я теряю былую сноровку.

Дама в сиреневом поглядела на карту и выразительно вздернула тонкие черные брови.

– Что-то непохоже, – усомнилась она.

– А я говорю, теряю, – вздохнул Билли. – Раньше я стрелял куда лучше. Два промаха из шести, куда такое годится?