За воротами дул холодный и злой ветер. Корчма возвышалась в двух полетах стрелы, я хорошо видел открытые ворота, туда въезжали на повозках и верхом. Из закопченной трубы поднимался ровными кольцами синий дым, на трубе виднелись темные комья, явно вороны, а на крыше пламенело нечто красное, как окровавленный клок мяса, даже шевелилось. Не сразу понял, что это освещенное багровыми лучами заходящего красного гиганта гнездо аиста с самим хозяином гнезда.

Навстречу мне двое горожан, явно супруги, одетые очень прилично, тащили волоком упирающегося подростка. Тот орал, ревел, размазывая слезы, жалко оглядывался на удаляющуюся корчму. Сзади шел третий, одежкой и ликом похожий на волокомого, злорадно пинал в задницу и приговаривал:

– Тебе ж сказала маменька… ы-ых!.. что в такое место приличным… ы-ых!.. нельзя, мать твою…

Родитель оглянулся в ужасе:

– Ромуальдик!.. Разве можно такие ужасные слова?.. Где ты услышал?

– Мимо корчмы проходил, – нашелся тот. Пнул младшего брата в зад, добавил злорадно: – И вот от него, дорогие мои родители!

– Ужас, – пролепетал потрясенный родитель. – Ужас! Такой приличный ребенок!.. Из хорошей семьи… и чтоб в корчму? Будто нет башни из слоновой кости, где ведутся неспешные беседы о форме ушей эльфов и значении аккордов лютни Сауроура!

Чадо, которому выкручивали руки, перестало реветь и брыкаться, волоклось уже суровое и насупленное. Ворот был разорван, открывая чересчур широкую для ребенка из приличной семьи грудь, под глазом растекался кровоподтек, что опять же говорило о мятежности духа, могущей привести либо на мостик пиратского корабля, либо на пост мэра города. Глаза блестели упорством, челюсти упорно сжаты.

Наши глаза на миг встретились. Я подмигнул, подросток просветлел, а все окружающее, напротив, померкло, скукожилось и стало серым, как пыль на мудрых книгах.

За воротами был широкий двор с колодцем посредине, длинным корытом и просторной коновязью под стенами приземистого сарая. Массивный ворот скрипел, цепь быстро наматывалась на бревно. Двое молодцев торопливо подхватывали широкую бадью, вода плескала им на ноги. Ее быстро выливали в корыто, цепь начинала освобожденно разматываться, унося бадью на дно колодца.

У коновязи с десяток коней, отроки суетятся, подвязывают к мордам сумки с овсом. Неспроста, мелькнуло у меня в голове. Можно бы отвести в ясли, покормить и напоить, пока хозяин насыщается… Но даже седел не снимают!

Я слез с коня, бросил поводья в лицо набежавшего подростка. Надеюсь, я правильно все сделал, так в американских фильмах бросают ключ от «Кадиллака».

Когда направился к крыльцу, дверь с треском распахнулась. Из красного, как горящая печь, зева вылетел в клубах дыма мелкий грязный человек, красиво растопырив руки и с диким воплем.

Вместо плавного полета, как я почему-то ожидал, он грохнулся о ступени и скатился кубарем, оставляя по всему крыльцу кровавые сопли и слюни. Я брезгливо обошел сторонкой. Дверь еще дрожала, ударившись о стенку.

В лицо шарахнул мощный запах жареного мяса с луком и чесноком, аромат тонкого вина и местного пива, а также запах немытых тел. Я шагнул в горячий воздух, красный от сполохов пламени, как от огромного очага, откуда багровые языки пытаются достать балки под сводом, так и от россыпей крупных, как валуны, рубиновых углей, светящихся изнутри, как драгоценные камни, что заполнили широкий, словно Темза, камин.

Рядом с камином расположился очаг из неотесанных глыб. Целые стволы дубов догорали там и на моих глазах рассыпались на пурпурные глыбы. Дальше вдоль стены тянулся ряд закопченных жаровен. Из чадящего пламени тяжелыми волнами расплавленной смолы тек запах подгорающего мяса. Свод тонул в туче дыма. Под дальней стеной на таких же полыхающих жаровнях тоже шипели и шкварчали широкие ломти мяса, я слышал пронзительное шипение, а на огромном вертеле над россыпью углей медленно поворачивали целого быка.