– О чем речь? – спросил Максимов.

Я перевел ему. Тогда Максимов пристально стал разглядывать лейтенанта.

– Ловко придумал, гаденыш.

Маленькое лицо лейтенанта напряглось.

– Что он сказал, пожалуйста, я хочу знать, – обеспокоенно спросил он.

– Хитрите, вот что он сказал. – Я видел, как ефрейтор насторожился.

– А вы сами… разве это не сон… вы ведь тоже… – горячо начал лейтенант, но Максимов поднялся.

– Кончай разговор!

Выходя из трамвая, лейтенант потрогал свою белую щеку и, видимо, не почувствовав, успокоился.

Посреди улицы чернела большая воронка. Пришлось карабкаться по заснеженному завалу из кирпича и балок рухнувшей стены дома. А дом стоял как в разрезе. И перед нами были комната, стол, накрытый клеенкой, на столе блестела селедочница, а на стене висел портрет Ворошилова, грудь его была увешана орденами. Открытая дверь вела прямо в небо.

– Видишь! – обрадованно сказал лейтенант ефрейтору. – Видишь! – Он вытянулся, замахал руками, словно собираясь взлететь. – Видишь, видишь, что я говорил! – кричал он.

– Заткнись… ты! – сказал Максимов и стал снимать винтовку.

Лейтенант схватил меня за рукав так, что я пошатнулся, и заговорил быстро-быстро, заглядывая в лицо:

– Так не бывает. А может, вообще вся эта война приснилась. Мне часто снилась война в детстве. Aber andere Krieg[3]. Может, я проснусь и пойду в школу…

У него были совсем прозрачные, голубенькие глаза. «Господи, ему, наверное, тоже лет двадцать, – подумал я, – или двадцать пять. Наверное, только что из дому…»

На перекрестке среди развалин работали несколько женщин и подростков. Женщины были в ватных брюках, а мальчишки закутаны в платки. Они вытаскивали из-под развалин станок. Каким-то образом они подсунули полозья и теперь пытались сдвинуть станок. Седая, совсем прозрачная женщина тихо кричала: «А ну, взяли еще раз, еще разик!» – и голос ее был прозрачный. Все толкали станок, но ничего у них не получалось. Они мгновенно уставали и отдыхали, привалясь к станку, а женщина продолжала тихо кричать: «Еще разик!»

Максимов молча показал немцам на станок. Женщины расступились. Немцы уперлись в станину, и мы тоже. Полозья отодрались, скрипнули, тронулись, женщины подхватили веревки, впряглись.

Мальчик в беличьей шубе, подпоясанной скакалкой, приблизился к лейтенанту и стал разглядывать его ноги в начищенных голенищах. Осторожно коснулся его плотной шинели и тотчас отдернул руку, почти брезгливо отдернул и поспешил к женщинам, которые бесшумно удалялись от нас. Они шли, облепив станок, как будто он тащил их за собой, и приговаривали: «Еще разик, еще раз».

– Смотрите, фрицы, смотрите, – сказал Максимов. – Чтобы потом не обижались.

Я не стал им переводить, но лейтенант заговорил, он поминутно на ходу оборачивался ко мне, говорил, спотыкаясь о кирпичи, о выбоины, хватался за ефрейтора, выкрикивал, словно помешанный; я понимал уже не все, отдельные слова, обрывки фраз, но ему было все равно, он говорил не для меня.

– Unmцglich… Das Leben kann nicht so schrecklich sein… Traum… Alles ist mцglich… Bei Freud steht… Es ist nicht wahr… Ein Traum ist nicht strafbar… Habe kein Angst… Alles vergeht… Ich weiβ… Das wahre Leben ist Kindheit… Mein Onkel… Wir sitzen im Garten[4]…

Мы обогнали старуху. Она брела, опираясь на палку, нет, то была не палка, лакированная ножка столика. Девичьи золотисто-пепельные волосы свесились на ее закопченное лицо. Увидев немцев, женщина даже не удивилась, ничего не крикнула, она подняла палку, пошатнулась, я поддержал ее. Она могла только поднимать и опускать палку.