Лейтенант плыл словно во сне. Пустынный дворец втягивал его в заколдованное великолепие. За лейтенантом двигались саперы Осадчего, мимо них пробежали, разматывая провод, двое солдат.

– Артиллеристы, – сказал Осадчий на ухо лейтенанту.

– Вы подвергаете дворец опасности, – сказала девушка.

Лейтенант подумал и сказал Осадчему:

– Давай заминируем только подходы.

– Есть сталинский приказ, – сказал Осадчий.

– То приказ насчет складов и заводов.

Дальше Осадчий заговорил сплошным матом, лицо его задергалось, сорвал с плеча автомат, пустил очередь по стенам, затем по зеркалам, так что они взвизгнули мелкими брызгами, провел свинцовым полукружьем по узору паркета, щепа полетела во все стороны.

Лейтенант его не останавливал. Девушка бросилась к Осадчему, лейтенант перехватил ее, потому что Осадчий дрожал, взгляд его был безумен.

– Варвары, – кричала девушка.

Старик-смотритель опустил голову и отвернулся.

– Может, завтра здесь будут немцы, – сказал лейтенант. – Уходите.

Еще он сказал:

– Почему вы столько оставили, почему не увезли?

Старик оглядел его почти брезгливо, на лейтенанта еще никто так не смотрел.

– Потому что вы воевать не умеете, – произнес старик.

Лейтенант не успел ответить, прибежал Иголкин, лейтенанта вызывали по телефону из дивизии.

Ему сообщили, что надо удержать позицию до завтрашнего вечера, пока займут позицию на Пулкове. Сказали, что к нему едет Михайлов. Когда лейтенант вышел, на ступенях лежал молоденький милиционер, из горла у него толчками шла кровь, над ним хлопотал врач. Рядом на земле лежал убитый милиционер, лицо его было закрыто фуражкой.

– Не послушались, – сказал Иголкин. – Дурни.

– Кончается, – сказал врач. Умирающий вытянулся как по команде, лицо его разгладилось, он удивленно смотрел в небо.

С передовой звонили, требуя поддержки, спрашивали, следует ли ударить во фланг, обороняться дальше невозможно, боялись, что отсекут. Где какая рота, лейтенант плохо представлял. Дальше пошла какая-то неразбериха, действия и намерения лейтенанта я уже плохо могу объяснить, могу лишь вспомнить какие-то факты. Видя бойцов, которые толпились возле КП, он считал, что они отсиживаются, гнал всех на «передок», набросился на какую-то команду, которая сидела на траве, курила.

– Кто такие?

– Минометчики.

– Почему не стреляете?

– Мины не подвезли.

– Отсиживаетесь?

Отправил их всех во вторую роту, которая требовала помощи. Через полчаса доложили, что мины доставлены. Где минометчики?

Появился писательский взвод, был при дивизии такой, состоял из ленинградских писателей.

– Где командир?

– Командир в политотделе дивизии получает задание.

– А, отсиживаетесь!

Вызвал из строя молодого, рослого, в очках.

– Кто такой?

– Поэт Лифшиц.

– Назначаю вас командиром. Выстроить взвод и на передовую, в распоряжение командира первой роты.

Поэт Лифшиц пытался объяснить, что он не умеет командовать, что их командир Семенов вот-вот вернется. Лейтенант отчеканил свое:

– Ваша задача помочь эвакуировать раненых, и никаких разговоров.

Не дослушав, лейтенант скомандовал:

– Выстроить взвод и шагом марш!

Лифшиц опять что-то начал говорить.

– Потом будете писать, сейчас надо воевать, – сообщил лейтенант им всем.

Голосом мучительно застенчивым Лифшиц подал команду: «Шагом марш».

За всю войну лейтенант Д., помнится, не встречал более неподходящего к должности командира, чем этот поэт.

Взвод не взвод, скорее гурьба пожилых, сутулых мужчин, ворча, переговариваясь, обреченно двинулась к дороге.

Спустя многие годы они встретились. Лифшиц узнал Д., ничего не сказал, отвернулся. Бывшему лейтенанту было бы легче, если бы Лифшиц был плохой поэт, но он был неплохой поэт. И Д. нравились некоторые его стихи. Очки его стали еще толще, мягко-пухлое лицо еще добрее. Теперь, без оружия, в потрепанном свитере, тот бывший лейтенант ничего не представлял из себя, невозможно было понять, как он мог этого поэта гнать на передовую, под пули, гнать их всех.