Был один вид искусства, который Сартр ставил чуть ли не на ту же высоту, что и литературу: кино. Глядя на сменяющие друг друга на экране кадры, он убедился в необходимости искусства и по контрасту открыл для себя прискорбную случайность определенной данности вещей. Его художественные вкусы в основе своей были, скорее, классическими, однако это пристрастие обеспечивало ему место среди модернистов; и мои, и его родители, вся обширная буржуазная среда воспринимала еще кино как «забаву прислуги»; в Эколь Нормаль Сартр и его товарищи со всей серьезностью обсуждая фильмы, которые им нравились, полагали, что принадлежат к авангарду. Я была менее, чем он, увлечена этим видом искусства и все-таки с готовностью следовала за ним на фильмы, демонстрировавшиеся на широком экране, и в небольшие кинотеатры, где он находил заманчивые программы. Мы шли туда не только, чтобы развлечься; для нас это было так же серьезно, как для нынешней молодежи посещение кинотеки.

Я рассказывала, как Сартр отвратил меня от «художественных фильмов», чтобы приобщить к ковбойским кавалькадам и детективам. Однажды он повел меня в «Студию 28» посмотреть Уилла Бойда в классической голливудской истории: честный и благородный полицейский обнаруживает, что его шурин – преступник. Драма совести. И случилось так, что перед началом давали фильм, от первых же кадров которого у нас захватывало дух; это был «Андалузский пес» Бунюэля и Дали, чьих имен мы тогда не знали. После этого нам с трудом удалось приобщиться к страданиям Уилла Бойда. За эти два года мы увидели и другие значительные фильмы: «Буря над Азией», «Свадебный марш», «Девушки в униформе», «Огни большого города». Мы с нескрываемым любопытством наблюдали за первыми шагами звукового кино: «Бродвейская мелодия», «Зеленый луч». В «Поющем дураке» Эл Джолсон пел «Sonny boy»[10] с таким заразительным волнением, что, когда зажгли свет, я с удивлением увидела слезы на глазах Сартра: в кино он разрешал себе плакать, и я сожалела о тех усилиях, которые мне приходилось прилагать, чтобы не последовать его примеру. «Миллион» заставил нас смеяться, увлек и очаровал; это был бесспорный успех, но мы считали его исключением и не одобряли Жана Прево, когда он смело написал: «Я верю в возможности и будущее звукового кино». Фильм «Аллилуйя» был бы, однако, менее трогательным, лишившись песен черных актеров, спиричуэлсов и смертельного преследования, которым заканчивается кинолента, шлепанья грязи и шороха листвы посреди трагического безмолвия. А что осталось бы от «Голубого ангела», если убрать голос Марлен Дитрих? Мы с этим соглашались. И все-таки Сартр слишком любил немое кино, чтобы без досады предполагать, что когда-нибудь на смену ему придет звуковое; безусловно, со временем удастся избавить его от некоторых грубых технических погрешностей, согласовать звучание голоса с дистанцией и движениями, однако язык образов, полагал Сартр, был вполне самодостаточен, и его испортят, если к нему добавят еще и другой; слово, по его мнению, никак не вязалось с той ирреальностью – комической, эпической, поэтической, которая привлекала его в кино.

В театре нас обескураживала посредственность, и мы не часто там бывали. В октябре 1930 года Бати открыл театр «Монпарнас», поставив «Трехгрошевую оперу». Мы ничего не знали о Брехте, но то, как он представил приключения Мэкки, привело нас в восторг: на сцене вдруг ожили лубочные картинки. Произведение, как нам показалось, отражало отчаянный анархизм: мы горячо аплодировали Маргерит Жамуа и Люсьену Нату. Сартр наизусть знал все песни Курта Вайля, и впоследствии мы частенько повторяли лозунг: «Бифштекс сначала, мораль потом». Мы посещали мюзик-холлы. В «Казино де Пари» Жозефина Бейкер снова выступала с песнями и танцами, прославившими ее несколько лет назад, и снова производила фурор. В «Бобино» мы слушали престарелого Георгиуса и новую звезду Мари Дюба, вызывавшую у зрителей восторг и смех; она была очень забавной, когда пела песенки 1900-х годов – я помню одну из них, которая называлась «Эрнест, подите вон», – в этих пародиях мы увидели сатиру на буржуазию. Были в ее репертуаре и прекрасные народные песни, грубоватость которых казалась нам вызовом просвещенным кругам: ее мы тоже считали анархисткой. Решив любить только тех и то, что подходило нам, мы старались привести в соответствие все, что любили.