В свое время кто-то подло обманул Есенина, назвав его «последним поэтом деревни». На Руси-матушке «поэтов деревни» пруд пруди. Лет в восемнадцать рванут с родной сторонки к «огням большого города» за мечтой неясной, а потом всю жизнь среди застолий шумных, после очередных лишних ста граммов горькой плачутся о тоске сердечной по покинутым бревенчатым стенам, душистым полям, бескрайним лесам и родном деревенском прозрачном воздухе, не запоганенном копотью и гарью.

Макс был не таким. Он в равной степени комфортно чувствовал себя и на шумных городских улицах, и в сельской глуши. Он знал одно – и там, и там нужно работать. А где и что пить, не имело значения. Хороший самогон ничем не хуже дорогой водки. Но и не лучше. Голова по утрам болит одинаково. Хотя пил Макс редко. У него вообще была четко расписанная жизнь. Работа, семья, любовница, работа. Работа и любовницы менялись, семья оставалась неизменной. Или почти…

Он сидел за кухонным столом, жадно ел щи. Он всегда ел с аппетитом. Рядом стояло второе блюдо, душистый пар от тушеной картошки лениво полз к потолку. Жена что-то стряпала у плиты. Макс наблюдал за ней краем глаза, мрачно хмурился. В душе нарастало уже знакомое раздражение. И чувство вины. От того, что он видел, что-то пошло не так, что-то он просмотрел, пропустил, но до сих пор не понял, что именно. Его бесила апатия жены, ее равнодушие, непонятно откуда взявшиеся медлительность и вялость.

А ведь он помнил, какой она была совсем недавно. Красивая, гибкая, подвижная, веселая. Живая и искренняя. Он помнил, как они любили вместе смеяться, как всегда делились друг с другом словами, молчанием, прикосновениями, пониманием… Помнил, какие у нее были озорные блестящие глаза, забавные кудряшки, что как пружинки взбивались при каждом шаге, румянец на щеках не от косметики, свой, естественный, и губы алые, без всякой помады, нежные руки, полная роскошная грудь…

Сейчас у плиты стояла тень той великолепной женщины. Бледная кожа, на лице появилось множество морщинок, затуманенный, ничего не выражающий взгляд. Казалось, даже цвет глаз, карий, почти шоколадный, вдруг выцвел. Жена похудела, вся будто сморщилась, сгорбилась, постарела. Стала чужой и холодной.

Макс на секунду прикрыл глаза, стараясь усилием воли отогнать боль. Тупую, ноющую, ставшую уже привычной. Отложил ложку, встал, подошел к ней, обнял за плечи, заставил себя поцеловать ее в шею.

– Устала? Посидела бы со мной. Поела бы.

Она лишь помотала головой. Молча, не переставая что-то сонно перемешивать в кастрюле. Его передернуло, он сделал шаг назад, чтобы она не заметила. Хотя, наверное, ей все равно.

– Я сегодня поздно вернусь и пьяный, – предупредил он тем же ровным, даже немного ласковым тоном. – Приятельница наша с Серегой на базу приехала. Посидим, выпьем. Ладно?

Она кивнула. Рука продолжала двигать ложку в гуще кипящего бульона.

Макс еще постоял, проверяя себя, может ли он сделать хоть что-нибудь, чтобы разбудить ее, расшевелить, вернуть… Хотелось встряхнуть за плечи сильно-сильно, накричать, наговорить гадостей. Но он, конечно же, этого не сделал. Боялся, что будет бесполезно, боялся не увидеть никакой реакции на свою грубость. А еще – он ее любил. Потому не мог так поступить. Любил ее даже такой. И от этого ему становилось совсем плохо.

– Пока.

Он кивнул ее спине и не оборачиваясь вышел в сени. Подумал, что она так и не обернется ему вслед, так и не перестанет даже на мгновение мешать бульон. Почему-то начало казаться, что ему не хватает воздуха…