Да, раньше вскакивала телом, с еще закрытыми глазами нашаривала обувь, а теперь – сознаньем, тело же не поспевало. Оно стало медлительным, слабым. Сознаньем Ирина Викторовна была уже на кухне, ставила на плитку чайник, уже выходила на двор, уже выпускала куриц из стайки, а тело только-только отрывалось от простыни, и Ирина Викторовна постепенно перемещалась из лежачего положения в сидячее.

Садилась, хватала руками край перины, тяжело дышала, будто сделала что-то трудное, сложное. Всовывала сухие ноги в разношенные меховые чуни. Разлепляла веки, находила глазами окно. Там темная, почти чернильная синь… Сейчас конец сентября, значит, седьмой час.

Пора. Если снова ляжет, сдастся, то может больше и не подняться… Пора.

Все последние годы Ирина Викторовна шевелилась, что-то делала главным образом для того, чтобы немощь не одолела. Придумывала заботы, хотя, в сущности, заботиться было не о ком, незачем.

Дети давным-давно уехали, и сюда возвращались хоть и каждое лето, но коротко – погостить, навестить мать; муж умер десять лет назад. Животины она теперь не держала – даже собаку, после того как старый Трезорка убежал и не вернулся, не завела. Стайки, где некогда были корова и телята, свиньи, гуси, кролики, пустовали. Осталось лишь восемь курочек.

И тут, вспомнив о курочках, Ирина Викторовна ощутила – ощутила как-то полно, всей собой, – что впереди последний ее день здесь.

Последний день в избе, в которой прожила семьдесят пять лет, в деревне, которую только и видела, знала… Нет, месяц назад побывала в городе, впервые, – ей показали выделенную квартиру: однокомнатную, с раздельным туалетом и ванной, с кухней, где новенькая плита, раковина, кран с горячей и холодной водой. В комнате большое окно…

Но Ирина Викторовна мутно, как во сне, видела все это, послушно плетясь за соцработником, или кто там ее водил… Смотрела в окно на соседний дом с десятками окон; из-за этого дома выглядывал еще один, из-за того – еще… Машины, люди струятся, как муравьи…

Она тогда подписала какие-то бумаги и попросила:

– Можно теперь домой мне?

– Но вот же ваш дом, бабушка, – сказала с удивлением девушка-соцработник. – Все подготовлено, удобно. Ночь можно на матрасе переспать, а завтра ваши вещи привезут.

– Мне домой надо. В деревню. Курицы там, картошка. И всё.

Таких, увидевших новые жилища и захотевших скорее обратно – «домой», – было много. И их отвезли на пристань, посадили на паром. Прибирать огороды.

– Вот и поглядели свои могилки, – говорили на обратном пути.

А вдали серела бетонной прочностью громада плотины, перегородившей реку…

Через две недели прибыли грузчики, стали выносить из избы вещи… Ирина Викторовна хоть и готовилась к этому переезду много лет, но тут оказалось, что ничего действительно нужного не собрано. Посуда, одежда, сотни важных в каждодневной жизни мелочей… Картошка, морковка, соленья по привычке спущены в подполье.

– Ну ведь назначали же это число! – страдальчески восклицал похожий на юношу мужчина в новенькой синей куртке и блестящих резиновых сапогах, бегая от двора к двору. – Просили, чтоб подготовились! Транспорт ждет, деньги горят!

Обитатели дворов, а это были почти сплошь старики и старухи, суетились, тыкались по углам, хватая и нужное, и ненужное, пихая все вместе в мешки, ящики. Грузчики брали в руки поварешки, стулья, двигали комоды и спрашивали раздраженно:

– Это забираем?.. А это? Это нести?

Деревня стала пустеть давно. В семьдесят четвертом году объявили, что ниже по течению реки начинают строить электростанцию, а здесь образуется водохранилище. Тогда и стали покидать ее самые дальновидные, молодежь. Гибель их Пылёва казалась скорой – на реке уже стояли три электростанции, их возвели ударными темпами, деревни вокруг переселяли торопливо, почти по-военному.