– Почем водка? – спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, что, хотя вся Россия пьет от радости и горя, хотя со всего мира свозят сюда все залежалое зелье и выпивают его подчистую от отчаяния и безнадежности, произносить вслух вот так открыто слово «водка» было не принято.

– Три, – бабуля посмотрела на него с опаской и надеждой.

– Хоть настоящая водка-то? Не отравишь? – спросил Пафнутьев, всматриваясь в узоры этикетки.

– Господь с тобой, мил человек! – в ужасе воскликнула бабуля. – Сама в магазине брала!

– По национальности водка-то чья будет?

– А кто ж ее знает?

Пафнутьев придирчиво окинул взглядом бутылку, этикетку, пробку и пришел к утешительному выводу, что водка все-таки московская, даже, может быть, кристалловская. Белая алюминиевая нашлепка с четкими частыми буквами – это хорошо. Подделка маловероятна. Да и наклейка яркая. Были у Пафнутьева свои признаки, по которым он отличал водку настоящую от поддельной, ядовитой, смертельной. По контуру, по краю этикетки шел простенький узор из одной линии, которая вверху сплеталась в незатейливый узелок. Если линия желтая, беги подальше, не раздумывая. Если линия коричневатого, бронзового цвета, это уже обнадеживает. Наутро и выжить можешь. Пробка опять же с четкими тиснеными буквами по кругу... Опять надежда. Для верности Пафнутьев посмотрел, как наклеена этикетка, – тоже вроде все в порядке. Клеевые полосы шли равномерно, и всего их было пять – заводская наклейка. Но прежде чем опустить бутылку в свой потрепанный портфель, Пафнутьев с силой раскрутил ее и посмотрел на просвет. Множество мелких пузырьков тонким смерчем рванулись со дна к горлышку. Тоже хороший признак, водка может оказаться еще и с градусами.

– Вроде настоящая, – на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.

– Пей, милок, на здоровье, пей, не боись, – пробормотала старушка.

– Сколько говоришь? Две тысячи?

– Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь, спроси кого угодно, – и она махнула вдоль бесконечного ряда таких же старушек, стариков, молодых мордатых парней, принарядившихся молодок, которые к вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром и батонами хлеба, с халатами и будильниками... Страна семимильными шагами победно двигалась к рынку. И по всей стране выстроились такие вот длинные унылые ряды людей, которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...

– Ну что ж, три так три. – Пафнутьев вручил бабуле три бумажки и, уходя, успел заметить, как дала она кому-то неприметный знак, – давай, дескать, неси еще одну бутылку.

Присмотрев в киоске литровый пакет с соком тоже за три тысячи рублей, Пафнутьев опустил его в отяжелевший портфель и почувствовал себя в полной уверенности. С таким портфелем он мог отправиться в гости к кому угодно, в любой квартире города был бы принят с распростертыми объятиями. Но не нужны ему были объятия всего города, он истосковался по единственным объятиям и последнее время все никак не мог оказаться в них. И что-то подсказывало ему, что если он и дальше будет относиться к работе так же усердно, то наверняка потеряет и эти объятия. Такие мысли приходили к нему и раньше, но как-то не тревожили его. Ну потеряет он Таню, значит, так и нужно, делов-то! Но сегодня воспоминания о ней приобрели какую-то обостренность, взвинченность, и сама вероятность ее ухода заставляла его содрогаться от горя.

И он не стал себя сдерживать. Да и не мог он сегодня себя сдерживать.

Широким, торжественным шагом, с колотящимся сердцем и легким ознобом в ладонях направился Пафнутьев к знакомому переулку. Знал, негодник, знал, на что идет, знал, что не будет ему ни радостной встречи, ни распростертых объятий, но не мог, он попросту не мог ничего с собой поделать. И самое главное – ему больше некуда было идти. Ни Халандовский, ни Овсов для этого вечера не годились. Не было у него ни сил, ни желания на безоглядную пьянку. Душа запросила немного трепетности, хоть немного молчаливого участия.