– Только что в дверях стоял…

– Вы издеваетесь?

– С чего бы это?! – возмутилась я.

– Думаете притвориться больной? Умалишённой?

– Как вы смеете так со мной разговаривать?

Бобриные глаза сузились и сделались ещё злее.

– Хватит, господица Клара, – он поднялся. – Вы несколько дней отказывались со мной говорить, и я вас жалел, проявил сочувствие к девушке, оказавшейся в столь незавидном положении. Но если продолжите в том же духе, то я перестану выгораживать вас перед начальством, и вас будут рассматривать как соучастницу.

– Меня? Соучастницу?!

Руки трясутся, даже пока пишу пишу это. Но надо, надо изложить в дневнике всё, что наговорил Давыдов, все его угрозы, всё-всё-всё. Потому что Создатель знает, я невиновна! Но… что, если это и есть моё наказание? Я предала родного отца, сдала его Первому отделению, и за это теперь буду не только мёрзнуть после смерти в Пустоши, но и остатки земных своих дней проведу на каторге, где-нибудь на золотых приисках или на Мёртвых болотах, в Великом лесу?

Но разве я не старалась совершить благое дело, когда отправляла профессору Афанасьеву дневник Мишеля? Не знаю, уже ничего не знаю. Всё стало слишком сложно.

– Господин Давыдов, – под его взглядом, когда этот здоровый, точно медведь, солдафон нависал над моей кроватью, я невольно сжалась и уже была не в силах держать лицо. – Я ни в чём не виновата.

– Тогда зачем притворяетесь умалишённой?

– Я?! Притворяюсь?

– А как это ещё понимать?

Он не кричал, напротив, говорил очень спокойно с таким пронзающим насквозь холодом, что меня затрясло от озноба.

– Но ваш коллега… такой… худой… он же только что…

– Ладно, господица Клара, – он резко, как на марше (я однажды видела, как маршировали солдаты в Мирной, когда приехал губернатор) развернулся и, чеканя шаг, прошёл к двери. – Отдыхайте сегодня. Восстанавливайте силы. Видимо, вы и вправду слишком сильно стукнулись головой.

Я уже было выдохнула от облегчения, что меня оставили в покое, но тут Давыдов добавил с торжествующим превосходством:

– Но завтра жду вас на допросе. Видит Создатель, я пытался говорить с вами по-хорошему, но вы не оценили моей доброты.

Как ни пыталась, не смогла заснуть. За стеной скребётся. Постучала по стене кулаком, думала, распугаю мышей, но мне в ответ в дверь яростно постучал Давыдов.

А оно теперь шуршит прямо под моей кроватью. Я перебралась на окно.

Наконец, увидела её – огромную жирную крысу. Она сидела прямо на тумбочке у изголовья кровати и крутила головой. Чёрные маленькие глазки сверкали алым.

Мы долго-долго смотрели друг на друга, а потом в лампе закончился керосин, огонёк зачадил, замигал и вовсе погас. Не знаю, может, крыса до сих пор там. По-прежнему слышно, как скребётся, шуршит. И я слышу их лапки – они подбираются всё ближе.

Когда на небе показались звёзды – невыносимо яркие, точно алмазы на чёрном бархате, – я заметила человека на аллее. Он стоял прямо посередине, ничуть не опасаясь быть замеченным, хотя я откуда-то знала совершенно точно и ясно (весьма иррациональное чувство, крепко засевшее в моей голове) что это не один из сыскарей. Более того, это не Николя, не Мишель и никто из соседей. Нечто в этом чёрном силуэте кричало о его инаковости, но, как ни странно, вовсе не пугало. Напротив, я уставилась на незнакомца во все глаза, буквально прилипла к окну, радуясь хоть кому-то из мира за пределами Курганово, в котором невольно стала пленницей.

А человек стоял на безлюдной аллее, смотрел прямо (мне, конечно же, хотелось думать, что так же на меня). Как вдруг снова появились крысы. Они забрались прямо на подоконник, поближе ко мне, и я, завизжав, кинула в них тапочками.