А доктора всё это время были правы. Я безумен. Может, не в той же степени, что несчастные пациенты Густава Остермана, но болен и даже не знаю, где искать лекарства, у кого просить о помощи. Может, не зря судьба привела меня в Курганово? Может, тут и есть моё спасение?

Я пытаюсь найти какой-то смысл, хоть какой-то свет во всём происходящем, но на самом деле во мне нет ни надежды, ни радости. Только горькое ужасное отчаяние. Точно как когда я разбил витраж в семейной часовне и прекрасное изображение святой Лаодики рассыпалось вдребезги. Её больше не собрать, больше не разглядеть сквозь разноцветные стёклышки поля Волчьего лога, больше никогда не увидеть светловолосую, грациозную, царственную и точно слепленную изо льда – и оттого так похожую на неё – Лаодику.

А сейчас я подумал: может, поэтому моё больное воображение и подкинуло такой образ? Потому что всё своё детство я ходил на службы в часовню и, вместо того чтобы слушать Пресветлого Отца, любовался изящным наклоном головы Лаодики? Когда пропали первые дети, я молился ей каждый день и однажды случайно толкнул тяжёлый подсвечник так, что разбил нижние ярусы витража. Пресветлый Отец обвинял меня во всех возможных грехах и грозился, что теперь святые прогневаются на нас и не вернут пропавших детей, и я в ужасе прорыдал до самого вечера.

Теперь, переосмысливая все события прошлого, я думаю, что это и вправду разумное объяснение.

Так не разумно ли, что горячка подкинула мне образ, столь близкий к святой? Что моя чудесная спасительница представилась настолько похожей?

Сейчас я могу думать об этом уже чуть осознаннее, и мысли стали понятнее и яснее мне самому. А тогда, выбравшись из оранжереи, я был поражён, разбит. И осознание навалилось резко, тяжело, оно рухнуло прямо на голову, и я, не выдержав, опустился прямо на землю, чем сильно перепугал бедную Клару.

Она кружила, всё задавала вопросы, даже попыталась позвать на помощь своего отца, и только тогда я пришёл в себя и бесцеремонно схватил её за руку, умоляя никого не беспокоить.

– Вам же дурно, Михаил Андреевич. – Она взяла мою руку в свои. Поджимая тонкие губы, она умудрялась всё же выглядеть хладнокровно, как настоящий доктор, но её выдавал звенящий голос. – У вас пальцы ледяные.

Мне ужасно хотелось выдернуть руку. Не люблю чужих прикосновений. Хватило с детства, когда доктора вертели и крутили меня, а няня и гувернёр пытались «сделать из меня приличного человека», постоянно поправляя то воротник и манжеты, то мои курчавые волосы (а они ужасно непослушные, в матушку, но её причёску могли удержать хотя бы несколько десятков шпилек, мне же приходилось стричься коротко, чтобы не выглядеть «как дикий лесной зверёныш» и не раздражать своим видом отца, хотя, честное слово, не вижу ничего преступного в моих кудрях).

Так вот, прикосновения мне кажутся ужасно неприятными, я даже к рукопожатиям отношусь с лёгким отвращением и едва выдерживаю это проявление вежливости. А тут меня взяла за руку совершенно незнакомая девушка. С одной стороны, мне было невыносимо тяжело перенести её прикосновение, с другой – это вырвало меня из того полубредового состояния, в которое я впал.

Реальный мир, в котором фантазии оказались бредом сумасшедшего, а моя спасительница – всего лишь образом, вдохновлённым витражом, показался серым, холодным и пугающе скучным. Я смотрел на Клару – живую, очень настоящую и совершенно не выдуманную – и не мог решить, что делать дальше.

Я приехал сюда, в это Создателем забытое Великолесье, только ради одной цели. Настасья Васильевна целиком права. Все эти годы я потратил на сказания и былички не ради науки, не ради великой цели. Я оставил родителей, замок, своё имя, свой титул, состояние – всю жизнь, что полагалась мне как наследнику князя Белорецкого, – только по одной причине. Я был безумен и поверил в своё безумие.