Николай Гумилев не уступал поручику в остроте ума, хотя и не столь свободно ориентировался в хитростях военной науки.

– Превосходный план! – сказал Голицын, когда генерал закончил и предложил им высказаться. – Смелый, красивый. И если он успешно реализуется, противнику не поздоровится. Причем солоно придется не только австрийцам, но и германцам.

Гумилев только кивнул в знак согласия с мнением Голицына.

– Только простите, Алексей Алексеевич, не слишком мне верится в то, что неприятель не заметил наших приготовлений, – продолжил Сергей. – Как бы не нарваться на какую-нибудь каверзу. Австрийцы, а пуще того германцы, на всякого рода подлые трюки те еще мастера.

– Верно, – поддержал его Гумилев. – Они на все пойдут, чтобы наше наступление сорвать.

– Да ведь и я того же мнения, – озабоченным тоном произнес Брусилов. – И вот в связи с этим… Поручик, вы, надо понимать, не опознали в том сбежавшем из плена офицере своего знакомца?

– Нет, господин генерал. Сам он представился Анатолием Щербининым, сводным братом того офицера, которого я знал. И Николай Степанович, – Голицын кивнул в сторону Гумилева, – косвенно подтверждает его слова.

– Именно что косвенно, – развел руками Гумилев. – С тех пор прошло более пяти лет, да и досталось ему… После таких ожогов… Я же не родная матушка, которая сына хоть каким узнает. Но к чему бы ему лгать?

Алексей Алексеевич вздохнул, отхлебнул крепкого красноватого на просвет чая и задумчиво сказал:

– Действительно, к чему? Я предпочитаю доверять людям. Да, нам с Алексеем Максимовичем он тоже представился поручиком 5-го конно-егерского полка Анатолием Щербининым. И упомянул, что у него есть сводный брат Владимир, пропавший недавно без вести.

– Вот как? – чуть удивленно сказал Голицын. – Получается, что в одном полку служили два брата Щербининых и с обоими стряслось несчастье: один был тяжело ранен и угодил в австрийский плен, другой и вовсе без вести пропал… Впрочем, чего на войне не бывает. Ох, не позавидую я отцу этих сводных братьев!..

– Дело в том, господа, что этот офицер поведал нам с Калединым о загадочных и весьма настораживающих меня вещах, – сказал Брусилов. – В плену Щербинин назвался прапорщиком запаса, закончившим Императорское Училище правоведения, хоть он – кадровый офицер. И скрыл знание немецкого языка.

Поручик Голицын понимающе кивнул: ясное дело, к человеку, который совсем недавно надел военную форму, а до того был насквозь штатским юристом, отношение не такое бдительное. Проще говоря, стеречь его будут не слишком строго, тем более если он немецкого не знает.

– Лагерь, куда угодил Щербинин, был в Лемберге, – продолжал генерал. – Условия оказались более чем сносные: вы наверняка осведомлены о том, что плен у австрийцев куда гуманнее, чем у германцев или турок. Под «честное слово офицера» пленным даже давали иногда что-то вроде увольнительной в город. На час, на два. Впрочем, ничего удивительного: мы с пленными австрийскими офицерами поступаем точно так же. Так вот, на одной из таких нечастых прогулок по городу Щербинин совершенно случайно столкнулся с немцем, полковником медицинской службы Рудольфом Хейзингером, которого знал еще до войны. Откуда знал? По словам Щербинина, он серьезно увлекался современной биологией, особенно идеями Ильи Мечникова, подумывал даже о том, чтобы выйти в отставку и посвятить себя медицинской микробиологии. В 1912 году Щербинин записался в вольнослушатели Берлинской Императорской Военно-медицинской академии, а упомянутый Хейзингер был в то время ее профессором. Словом, Щербинин учился у него. Посещал лекции Хейзингера, его семинары, участвовал в клинических исследованиях. На взгляд Щербинина, Хейзингер – исключительно эрудированный и сильный ученый, причем не только теоретик, но и практик.