– Гудковский Анатолий Михайлович, – пришел ему на помощь высокий худощавый мужчина с редкими темными волосами. – Я тоже близкий друг Модеста Петровича, во всяком случае, очень надеюсь, что был им, – под одобрительный кивок Ларисы Валентиновны сообщил Гудковский. – Мы дружны еще со студенческой скамьи. Но рядом с хозяином я оказался потому, что мы вместе вошли в комнату из прихожей и, продолжая разговор, прошли к столу, как-то естественно было сесть рядом. К тому же, как мне кажется, никто не обиделся?

– Что за глупости? – фыркнул плотный лысоватый мужчина в немного тесном пиджаке.

«Скорняк Абросимов», – припомнил Евграф Никанорович.

– Это же просто домашние посиделки, а не торжественный прием, сели как вышло, никто специально место не выбирал. Вот вы, когда гостей собираете, разве раскладываете именные карточки на столе?

– Нет, – коротко ответил Евграф Никанорович, не пускаясь в объяснения о том, что живет до сих пор в общежитии, что нет у него своего угла и семьи. По молодости не сложилось, а потом вроде как уж и привык бобылем жить. И что гостей он не собирает, и вот таких вот домашних посиделок не устраивает.

– Вот видите, – по-своему истолковал его ответ Абросимов. – И мы все расселись как пришлось.

– Совершенно верно.

– Да, да.

– Это же естественно, – поддержали его другие собравшиеся.

– А вот это мы еще выясним, – угрожающе тихим голосом заметил Евграф Никанорович, и разговоры снова смолкли. – Итак, начинаем вспоминать, кто где был, кто что говорил, кто куда выходил.

– Я на кухне была, горячее готовила, – сообщила Луша и потопала на кухню, шлепая тапками.

– Как же теперь вспомнить, кто что делал? – растерянно протянула высокая крупная блондинка с пышным бюстом, певица из оперного театра.

– Мария Александровна права, во-первых, прошло довольно много времени, во-вторых, в тот вечер все были немного, как бы это выразиться, подшофе, атмосфера была самая свободная, все что-то говорили, иногда вставали с мест, перемещались по комнате. Менялись местами. Я, например, очень хорошо помню, что оказался рядом с Модестом Петровичем, когда Веня вышел покурить с Анной Ивановной.

– Аня, ты же не куришь! – тут же воскликнул маленький пузатенький пианист Альт, ревниво уставившись на жену.

– Я хотела проконсультироваться с Вениамином Аркадьевичем по поводу маминой грыжи, – лениво ответила та супругу. Евграф Никанорович в ее искренности усомнился.

– Да, действительно, а потом Модест встал и пошел к Марии Александровне целовать ручку, она дивно пела в тот вечер, а на его место сел я, хотел спросить у Анатолия Михайловича, когда планируется гастрольная поездка, – припомнил скрипач Минкин, – а заодно рассказать один забавный анекдотец.

– Да, да. Я тоже пересаживалась.

– А я выходил курить.

– А мы с Риммой Тимофеевной играли на рояле в четыре руки.

– А мы с Ларисой Валентиновной сидели на диване, и к нам сперва Модест Петрович подходил, а потом Анатолий Михайлович, и потом мы вчетвером у рояли пели, когда Римма Тимофеевна с Семеном Михайловичем играли.

Еще через полчаса Евграф Никанорович окончательно убедился в безнадежности затеи.

Гости, освоившись и осмелев, принялись ходить по комнате, вспоминая свои действия в роковой вечер, спорить, переговариваться, выходить из комнаты, толкаться в дверях, пересаживаться вокруг стола. В итоге получился форменный бедлам, именно такой, какой творился в вечер убийства, по признанию собравшихся. В такой обстановке можно было безнаказанно отравить всех массово и каждого в отдельности. В отчаянии тер лоб Евграф Никанорович, с тоской наблюдая за происходящим.