На горизонте показалось облачко – сначала одно, затем откуда ни возьмись выросли еще три. Подул норд-вест, крепчавший с каждой минутой, а на волнах появились белые барашки. Начинался шторм, и на «Нимфе» все пришло в движение. На ближайшие несколько часов пиратам предстояло забыть обо всем, кроме борьбы за свой корабль и свои жизни. Холфорд даже немного обрадовался шторму, словно тот мог смыть неудачи и ошибки последних месяцев.

Но вышло наоборот: когда буря утихла, оказалось, что грот-мачта «Нимфы» треснула. Поломка была несерьезной, и все-таки из-за нее бриг сильно замедлил ход, что делало угрозу опоздания еще более реальной, чем раньше. Понаблюдав какое-то время за работой корабельного плотника и его подручных, Холфорд вдруг почувствовал, что его трясет от холода. А ведь солнце светило так же ярко, как и перед штормом…

Он посмотрел на свои руки и увидел, что они дрожат.

Холфорд скрывал свое состояние еще трое суток и признался во всем Рэнсому, только когда стало совсем невмоготу. Таинственный попутчик все это время не знал отдыха: еще семь связок из перьев, косточек и раковин обнаружились в разных местах, и с каждым новым амулетом пираты мрачнели все сильнее. Молодой Мэтью Уотсон, отстоявший ночную вахту, клялся потом, что видел идущую по волнам женщину с длинными распущенными волосами, которые развевались по ветру, как пряди паутины.

Над Мэтью даже не пытались шутить, потому что втайне многие верили, что у событий последних дней нет и не может быть иного объяснения, чем колдовство. Как-то утром прямо возле штурвала нашлась даже глиняная индейская трубка, чей хозяин так и остался неизвестным. Рэнсом рвал и метал; он устроил обыск, хотя сам точно не знал, ищет ли ведьму или шутника, который мастерит все эти штуки; он стал подозрительно поглядывать на индейца Бена, но метис был, как всегда, невозмутим, и догадки квартирмейстера о его возможной причастности к происходящему не подтвердились.

У капитана не было сил следить за всеми этими удивительными событиями. Его бросало то в жар, то в холод; руки так дрожали, что он не мог удержать стакана, не пролив при этом половины содержимого. Однако хуже всего был смех – тот самый смех ведьмы, что раздавался на проклятом острове. Пират слышал его в шуме ветра, в скрипе корпуса и мачт, а еще иногда смех раздавался в его каюте, причем в совершенной пустоте.

– Дай руку, – попросил Рэнсом, выслушав сбивчивый рассказ капитана.

Холфорд, немного удивленный такой просьбой, повиновался – и через секунду обнаружилось, что он не может пожать ладонь квартирмейстера. Пальцы не слушались, не желали сгибаться, а саму руку и немногим позже все тело охватила странная слабость.

– Что со мной такое? – спросил Холфорд, стуча зубами от холода. – Я умираю?..

Рэнсом вместо ответа позвал юнгу и велел привести врача. Коул, вопреки обыкновению, оказался трезв. Так, Холфорду показалось сначала, что это была удача, но вскоре выяснилось, что старый доктор, даже не будучи пьян, не способен разобраться в симптомах, которые не похожи на то, с чем ему уже приходилось сталкиваться за годы морской жизни. Раны, колотые и резаные, ампутация конечностей, даже трепанация черепа – с этим он мог справиться, но желтая лихорадка и ей подобные хвори, вызванные невидимыми причинами, повергали доктора в отчаяние. Он приложил черную трубку стетоскопа к груди Холфорда, долго прислушивался к хрипам в его легких, вздыхал. На его бледном, похожем на непропеченный блин лице застыло выражение покорности и страха. В конце концов, капитану это надоело; он приказал Коулу сделать хоть