Пока сидел у воды, вспомнилось исподволь…

Из первых наших дней

Мы с Аней у нее дома. На диване. Полуодетые. Целуемся. Мы еще ни разу не были близки. И я мягко настаиваю. Она пока что упорствует. Я продолжаю настаивать (деликатно). Она колеблется… Я целую ее в шею у самых корней волос, вибрируя языком (я знаю действие такого внешне вроде бы невинного поцелуя). Девушка буквально тает у меня в руках, слабеет, и мне удается расстегнуть застежку узенького лифчика…

Время – одиннадцать вечера. Родители ее час назад отвалили на дачу.

Вдруг – звук отпираемой входной двери.

– Аня, ты дома?

Ее отец! Какого беса он вернулся? Меня он с самого начала почему-то невзлюбил и вообще был противником наших встреч, а тут такое…

Слетаю с дивана, мигом натягиваю штаны, рубаху, включаю телевизор, утыкаюсь носом в экран и замираю в созерцательной позе. Сам не ожидал от себя такой прыти.

На экране дородная дама с фальшивой любезностью убеждает купить обогреватель под названием «Доброе тепло» (телемагазин).

Анин отец – он культурный и, прежде чем войти, стучится. Придирчиво оглядев комнату и особенно меня, поглощенного передачей, выносит постановление:

– Наверное, твоему товарищу пора домой, – (по имени он меня упорно не называет).

Аня смотрит на меня сочувственно и виновато.

Выметаюсь восвояси. Невезуха: свою комнату в аспирантской общаге я уступил на ночь приятелю с подружкой, уверенный, что останусь у Анюты.

Гуляю под окнами – час, другой. Отец ее, похоже, уезжать не собирается (должно быть, поссорился с женой). Деваться некуда, гуляю до рассвета. Ночью еще и дождик припустил, загнал под козырек подъезда.

Утром батя уезжает-таки.

Аня впускает меня, бросается на шею, точно я вернулся с войны, жалеет, ласкает, разрешает все…

После всего заглядывает мне в глаза:

– Ты не обиделся, что так получилось? Не обижайся на меня, пожалуйста.

Я же вместо того, чтобы сказать: «Милая, разве ты в чем-то виновата?», – тяну снисходительно:

– Да ладно…

Виктор Джониевич вернулся к нам на телеге, влекомой крупной гнедой лошадью. Кроме самого Джониевича, румяного, торжествующего, на крае повозки сидели бочком, свесив ноги в кирзовых сапогах, два мужичка – молодой и постарше, оба черноволосые, смуглые, кареглазые. Судя по всему, это были хозяева того единственного на Кочкарском хуторе жилого дома, в который мы стучались. И приехали они за нами. Так что волей-неволей пришлось загружаться.

– Я же говорил: в доме будем жить! – захохотал самодовольно Сыроватко, а я заметил, что во рту у него недостает нижнего зуба. Где он его потерял или выбил (или ему выбили), мы так и не узнали.

У ворот на лавочке, вытянувшись, точно покойник, лежал Мишка. В его разлохмаченной бороде застрял щетинистый шарик репейника.

Оглядываю окрестности со странным ощущением, будто назад возврата мне нет, будто я приехал, чтобы поселиться тут до конца моих дней.

Прямо от ворот тянется пустынное, поросшее полынью пространство, отлого понижающееся к реке. Самой реки не видно, она лишь угадывается по густым зарослям камышей и тростника. Только небольшая полоска воды поблескивает в запруде перед белесой песчаной дамбой. По ту сторону речки раскинулись плавными волнами, словно подол платья (помню, у Ани было такое широкое зеленое платье), луга с аккуратными, похожими издали на буханки хлеба, копнами сена. Луга лениво поднимаются в гору, составленную из трех слившихся увалов, которые, как я узнал позже, называются Берёзовскими (или Соколиными) сопками. Вершины их захвачены лесом, а по склонам, подчеркнутые собственной тенью, рассеяны группы и единичные деревья, словно живые существа, брошенные своими соплеменниками, широкой волной уходящими по ту сторону гор.