В «Сэнстед-Хаусе» я уже привык к несколько ускоренному темпу жизни, но события сегодняшнего вечера сменялись с быстротой, поразившей даже меня. Целая кинематографическая драма разыгралась за время, за какое сгорает спичка.

Когда Золотце подал голос, я как раз чиркнул спичкой и, напуганный, застыл с ней в руке, будто решил превратиться в фонарь, освещающий пьесу.

А еще через несколько секунд кто-то неизвестный чуть не убил меня.

Я все стоял, держа спичку, прислушиваясь к хаосу шумов в доме, когда этот человек вылетел из кустов и врезался в меня.

Он был невысок, а может, пригнулся на бегу, потому что жесткое, костлявое плечо находилось от земли точно на таком же расстоянии, как и мой живот. При внезапном столкновении у плеча было преимущество – оно двигалось, а живот оставался неподвижен. Ясно, кому больше досталось.

Однако и таинственному незнакомцу перепало: раздался резкий вскрик удивления и боли. Он пошатнулся. Что с ним сталось после этого, меня уже не трогало. Скорее всего убежал в ночь. Я был слишком занят собственными проблемами, чтобы следить за его передвижениями.

Из всех лекарств против меланхолии мощный удар в живот – самое действенное. Если Корбетта и одолевали какие тревоги в тот знаменательный день, в Карсон-Сити, все они мигом вылетели у него из головы, как только Фитцсиммонс нанес свой исторический левый хук. Лично я излечился моментально. Помню, отлетев, я мешком рухнул на гравий и попытался дышать, не сомневаясь, что мне ни за что не удастся сделать ни вдоха, и на несколько минут утратил всякий интерес к делам мира сего.

Дыхание возвращалось ко мне несмело, нерешительно, будто робкий блудный сын, набирающийся мужества, чтобы ступить на порог родного дома. Вряд ли это заняло так уж много времени, потому что школа, когда я сумел сесть, только-только начала извергать своих обитателей. Воздух звенел от беспорядочных выкриков и вопросов, мельтешили в темноте расплывчатые силуэты.

С превеликим трудом я начал подниматься на ноги, чувствуя себя больным и бессильным, когда обнаружилось, что сенсации этого вечера еще не закончились. Приняв сидячее положение, я решил, прежде чем пускаться на дальнейшие авантюры, переждать приступ тошноты. Но тут мне на плечо опустилась рука, и голос приказал: «Не двигайся!»

Спорить я был не в состоянии и особо командой не возмутился. Мелькнуло мимолетное чувство, до чего ж несправедливо со мной обращаются, но и все. Кто мне приказывает, я понятия не имел, да и любопытства особого не испытывал. Дышать было подвигом, и я все силы бросил на него, удивляясь и радуясь, что справляюсь так здорово. Помню, такие же ощущения я испытывал, когда впервые сел на велосипед, – ошеломляющее чувство, что я качусь, но как мне это удается, известно лишь небесам.

Минуту-другую спустя, когда у меня выдалась пауза, я огляделся – что же творится вокруг, и увидел, что среди участников драмы по-прежнему царит переполох. Все бегали взад-вперед, выкрикивая что-то бессмысленное. Быстрым тенорком отдавал распоряжения Эбни; чем дальше, тем они становились бестолковее, взмывая на совсем уж головокружительную высоту бессмыслицы. Глоссоп, как заводной, твердил: «Позвонить в полицию?» – на что никто не обращал ни малейшего внимания. Двое-трое мальчишек носились, точно угорелые кролики, пронзительно вереща что-то неразборчивое. Женский голос – кажется, миссис Эттвэлл – допытывался: «Вы его видите?»

До этого момента только моя спичка освещала место действия, пока наконец не сгорела дотла, но теперь кто-то (как выяснилось – Уайт, дворецкий) притащил на конюшенный двор фонарь. Все немного поуспокоились, обрадовавшись свету. Мальчишки перестали верещать, миссис Эттвэлл и Глоссоп умолкли, а мистер Эбни произнес «а-а» очень довольным голосом, будто приказ об этом отдал сам и теперь поздравляет себя с успешным его выполнением.