– Тьфу ты. Напугала! – улыбается старушка и скалит зубы. Зубы у нее искусственные – слишком белые, парик на голове покосился, помада потрескалась, а огромная грудь колышется после каждого движения. Эта старушенция, явно из приличных и религиозных, совсем не похожа на ее бабушку, саркастичную атеистку, но Габриэла с радостью бросилась бы в ее объятия, которые та распахнула, поджидая внука.

Габриэла сбежала из школы не для того, чтобы шататься по Дизенгоф-Центру. Украденное у расписания время позорно растрачено впустую. Она должна немедленно уйти отсюда и добраться до… Виолончель!!! Где виолончель?!

– Кто приехал к бабуле?

Внучка влетает в объятия бабушки, захлебываясь от счастья:

– Еще!

– Извините, – едва удается произнести Габриэле. – Вы не видели виолончель?

– Простите? – сверкает зубами бабушка.

– Черный футляр… – бормочет Габриэла. – Минуту назад он был…

– Еще! – настаивает внучка.

– Никто не видел виолончель? – бормочет Габриэла, обращаясь к мамашам вокруг.

– Что она ищет? – переспрашивает какая-то из них.

Другая отвечает:

– Я не поняла. – И обращается к Габриэле, сюсюкая, точно с маленьким ребенком: – Что случилось, милая?

Габриэла непроизвольно дергает молнию на рюкзаке на груди, но вспоминает, что телефон остался дома. Нельзя из дома выходить без телефона. Это вопиющая безответственность! С другой стороны, а кому ей звонить? Маме, которая не знает, что она прогуливает школу? В консерваторию, одолжившую ей на год инструмент стоимостью в сорок тысяч шекелей? Йонатану?

Она озирается сквозь слезы: уголок с матами, уголок для пеленания, кофейный уголок, ближний угол, дальний угол… Сколько углов может быть на одной игровой площадке?

“Если тебе, Габриэла, удастся сдвинуть с места одну ногу, возможно, другая нога и согласится последовать за первой”. Колокол вины начинает биться в пространстве между ушами.

Дин. Дон. Дин. Дон.

Внучка, в очередной раз переваренная в слоновьем брюхе, плюхается на попу и тут же объявляет:

– Еще!

– Перерыв, – умоляет бабушка.

– Не перерыв! – требует малолетняя диктаторша. – Еще!

Виолончели. Дин. Нет. Дон.

“Боже!.. Боже!.. Какая же ты инфантильная, – клянет себя Габриэла. – Зачем тебе нужно было лезть в слона и вызывать призраков прошлого?”

Игровая площадка во власти хаоса. Человечий детеныш пытается накормить яблоком младенца в подгузниках, папаша тащит своего первенца в тряпичной переноске, а детишки всех видов и мастей один за другим карабкаются по лестнице и исчезают в слоне-ковчеге.

Может, когда она пришла сюда, виолончели за спиной уже и не было?

“Иди и ищи”, – гудит в ней рефрен, точно древняя заповедь.

И пойдет Габриэла и обыщет вдоль и поперек весь Центр.

– Простите, – обращается она к двухметровому татуировщику. – Я не оставляла у вас большой черный футляр?

– Большой черный футляр? – Его сросшиеся брови лезут на библейский лоб. – Не видел, сорян. Ты в норме? Стакан воды?

Но у Габриэлы нет времени на добрых Голиафов.

Она надеется расслышать тихое рычание Деревянного медведя, но ее уши обожжены музыкой, сочащейся из всех динамиков Центра. Подумать только, еще недавно это казалось ей идеальным саундтреком для влюбленных, а теперь словно сам ад стучит в висках барабанной дробью.

Габриэла идет обратно по своим следам, чувствуя себя плакальщицей, угодившей на свадьбу.

Ее спина не прикрыта виолончелью, и она чувствует себя обнаженной от затылка до ягодиц. Габриэла не узнает своего отражения в витринах. Это всегда были виолончель и она, она и виолончель. В любви и согласии.