Нет, он к ней ни за что не пойдет! Да с какой стати Мерлин – ну, пусть не Мерлин, а кто угодно еще – вдруг вообразил, будто она для него что – то значит, эта дочка нищего батрака? Она же не стоит того, чтобы о ней думать!

За его спиной послышались шаги, гулко отдававшиеся в ночной тиши. Кто – то нагонял его, и вскоре с ним поравнялась юркая худая фигура.

– Это ведь ты, Уильям? – вежливо спросил Генри.

– Он самый, – ответил тот и переложил кирку с одного плеча на другое. Его дело было чинить дороги. – А ты то что делаешь тут ночью?

– Я был у Мерлина. Слушал, что он говорил.

– Чума его прибери! Он теперь только и умеет, что языком болтать. А ведь раньше песни слагал, хорошие песни, душевные. Ты бы сам то же сказал, спой я тебе хоть одну, да что – то не хочется. А теперь сидит он на Вершине, как старый облезлый орел. Проходил я как – то мимо, ну, и заговорил с ним – ты хоть у него спроси. Я ведь не из тех, кто свои мысли при себе держит. «Почему ты больше не слагаешь песен?» – так я ему сказал, этими самыми словами. «Почему, – говорю, – ты больше не слагаешь песен?» А он говорит: «Я вырос и стал взрослым, – говорит. А во взрослых сердцах песен нет. Только дети слагают песни. Только дети и полоумные». Чума его прибери] Сам он полоумный и есть, так по мне выходит. А тебе он что наговорил, козел седобородый?

– Видишь ли, я уезжаю в Индии…

– В Индии? Ты, что ли? Ну – ну! Я вот в Лондоне побывал. И все там в Лондоне вор на воре. Один держит доску, а на ней махонькие плашки. «Попытай свое искусство, друг! – говорит. – На какой плашке снизу черная метка?» «Вот на этой», – говорю. Так оно и вышло. Зато уж потом… Он ведь тоже вор был. Все они там воры. Им там в Лондоне только и дела, что разъезжать в каретах – туда сюда, туда – сюда, туда по одной улице, а обратно по Другой. Да еще раскланиваются друг с другом, пока достойные люди в поте лица трудятся в полях и в рудниках, чтоб они там могли раскланиваться между собой. А мне что остается или, к примеру, тебе, если все теплые местечки позанимали разбойники. А знаешь ты, какую разбойничью цену заламывают в Лондоне за одно яйцо?

– Мне сюда сворачивать, – сказал Генри. – Я тороплюсь домой.

– Индии! – Уильям тоскливо вздохнул и сплюнул в траву. – Да что уж! Голову прозакладываю, все они там воры и разбойники.

Когда Генри наконец добрался до бедной хижины, где жила Элизабет, мрак стал совсем непроницаемым. Он знал, что в очаге посреди комнаты горит огонь и дым стелется под потолком, ища выхода наружу, через небольшую дыру в кровле. Настоящего пола там нет – только утрамбованная земля и очаг. Отходя ко сну, семья закутывалась в овчины и ложилась вокруг очага ногами к нему.

Окна без стекол не были даже занавешены, и Генри видел то старого Туима с густыми черными бровями, то его худую издерганную жену. Он ждал, пока в окне не мелькнула Элизабет, а тогда свистнул, как ночная птица. Девушка подошла к окну и выглянула наружу, но Генри стоял в темноте неподвижно. Тогда Элизабет открыла дверь и встала на пороге, освещенная сзади отблесками огня. Генри увидел сквозь платье черный абрис ее фигуры. Он увидел изящный изгиб ее ног и округлость бедер. Им овладел безумный стыд – и за себя, и за нее. Без единой мысли в голове он вдруг кинулся назад сквозь тьму, задыхаясь и борясь с рыданиями.

Услышав, что Генри вошел в комнату. Старый Роберт с надеждой поднял голову, но надежда тут же угасла, и он быстро отвернулся к огню. Матушка Морган вскочила и сердито встала перед юношей.

– Это что еще за глупости? – спросила она грозно. В какие – такие Индии ты собрался?