Мимо «Белого зайца» («Мой дорогой Мэнсфилд, вы же знаете, священнику сюда путь заказан!»), мимо опрятных домиков с цикламенами на подоконниках («Спасибо, она здорова, слава Богу, грипп прошел…»), туда, где Высокая улица спускается к причалу. Хотя, конечно, причалом это не назовешь – так, мосточки над Блэкуотером, которые держались на камнях и были до того хлипкими, что хватало их всего лишь на сезон, и каждую весну их латали всем, что попадалось под руку. На мостках, скрестив ноги, сидел Генри Бэнкс и штопал паруса; руки у него так побелели от холода, что казались одного цвета с холстиной. Бэнкс сновал туда-сюда по устью Блэкуотера и, помимо мешков с ячменем и кукурузой, перевозил сплетни: кто где был, кто что делал. Заметив Уилла, он кивнул и сказал:

– Так ее никто и не видел, ваше преподобие. Нигде ее нет. – И печально отхлебнул из фляжки.

Несколько месяцев назад Бэнкс потерял лодку, а страховку ему платить отказались, сославшись на то, что он сам виноват: наверняка напился и забыл ее привязать. Отказ оскорбил Бэнкса до глубины души. С тех пор всем, кто соглашался его выслушать, он рассказывал, что лодку увели у него ночью торговцы устрицами с острова Мерси, а он человек честный. Вот была бы Грейси жива, она бы подтвердила, упокой Господь ее душу.

– Правда? Очень жаль, – искренне огорчился Уилл. – Нет ничего тяжелее несправедливости. Я буду посматривать.

Рэнсом отказался глотнуть рома, с сожалением указав на свой воротничок, и продолжил путь – мимо причала, оставляя реку справа, туда, где на невысоком косогоре росли голые ясени, похожие на воткнутые в землю серые перья. За ясенями стоял последний дом в Олдуинтере, который, сколько помнил преподобный, все звали Краем Света. Кривые стены его поросли мхом и лишайником, а с годами к дому пристроили столько навесов и флигелей, что он постепенно раздался вдвое и казался живым существом, которое щиплет траву. Участок земли вокруг дома с трех сторон окружала изгородь, четвертая же выходила на травянистые солончаки. Дальше тянулась бледная полоска грязи, изрезанная ручейками, которые блестели в тусклом свете солнца.

Уилл поравнялся с домом и только тут заметил его единственного обитателя: тот настолько слился со стеной, что появился словно по волшебству. Казалось, мистер Крэкнелл сделан из того же материала, что и его дом: пальто хозяина было зеленым, как мох, и таким же сырым, а борода красноватой, как упавшая с крыши черепица. В правой руке Крэкнелл держал серенькую тушку крота, а в левой – сложенный нож.

– Осторожнее, ваше преподобие, не подходите ближе, а то как бы пальто не испачкали.

Уилл послушался, заметив, что вдоль изгороди развешена дюжина или более освежеванных кротов. Шкурки, точно тени, свисали у них с задних лапок, бледные передние лапки, похожие на детские ручки, тянулись к земле. Уилл оглядел ближайший трупик:

– Богатая добыча. По пенни за штуку?

Преподобный ничуть не сомневался в том, что Господь создал человека владыкой над тварями земными, и все-таки от души жалел бедных зверьков в бархатных шубках. Ему хотелось бы, чтобы война крестьян с кротами обошлась без кровопролития.

– Точно так, по пенни за штуку. Ох и трудное же это дело! – Крэкнелл положил трупик на землю и проворно перерезал петлю на передних и задних лапках.

– Столько лет живу в Олдуинтере и не перестаю удивляться вашим обычаям. Неужели, чтобы кроты не поели посевы, нельзя отпугнуть их как-то иначе, не трупами убитых собратьев?

Крэкнелл нахмурился:

– Я же это не понапрасну, ваше преподобие. Есть у меня задумка! – Крэкнелл удовлетворенно просунул палец между шкуркой и мясом убитого крота, чтобы проверить, насколько легко их отделить друг от друга. – Мне ли не знать, что некоторые обо мне болтают, будто я прост как пятак, – хоть я пятаков давненько не видал, я и тому рад, если пенни перепадет. – Тут он примолк и откровенно уставился на карманы Уилла, после чего продолжал: – И вот служитель Господень спрашивает, что я задумал?