Туман неожиданно разошелся к стенам, как две половинки занавеса, который отдергивали загрядские актеры, ставившие малопонятные пьесы на площадях, и прямо в лицо мне с шумом двинулась высоченная, от пола до потолка, водяная стена, пышущая влажным жаром и роняющая с кипящего гребня обжигающие капли.

От очередного удара покрытыми золотой чешуей руками дверной косяк раскололся на длинные узкие щепки, и я вылетела в предбанник, подгоняемая катящимся за спиной водяным валом. Перепрыгнула через чурбачок, которым была заботливо подперта дверь, чуть не наступила босой ногой на торчащий из какой-то досочки гнутый железный гвоздь и выбежала наружу, под открытое небо, плачущее по-осеннему холодным дождем.

– Как ты выбралась?! – Голос старостиной дочки, от возмущения поднявшийся до неприятного, режущего слух визга, раздался совсем рядом, легко перекрывая и шелест дождя, и шум водяной стены, выкатившейся из бани и сорвавшейся со ступенек уже остывшим, чуть теплым потоком.

Я резко обернулась, так, что намокшие косички с еле слышным свистом рассекли воздух и ощутимо шлепнули по плечу. Взглянула на высокую, нескладную девушку шассьим взглядом, безошибочно определяя в ней русалку. Водяную ведьму с едва трепещущим под сердцем пламешком-жизнью. Молодую и, похоже, недавно инициированную более старшими и опытными русалками. Еще не привязавшуюся к человеку и потому обладающую более слабым огонечком, загасить который так же просто, как и тусклую, невесть как теплящуюся искру нежити. Только протянуть когтистую, покрытую золотой чешуей руку, и сдавить огонек меж пальцами. Легко – как свечу потушить.

Боги Тхалисса, и этого я испугалась?

Холодные капли дождя барабанили по голой и без того мокрой спине, щекотливыми струйками скатывались по плечам, а я смотрела, как блеклый ореол молоденькой русалки окрашивается страхом и возмущением, и чувствовала, как мой собственный страх отступает, сменяясь глухим раздражением. Похоже, что девица положила глаз на Искру, приняв его за здорового, крепкого мужика, привязав которого, сумеет выкупить себе лет двадцать – двадцать пять красоты, молодости и сил. А слепая женка, что он водит за руку, будет только мешать, и потому если она случайно угорит в бане – знать, судьба такая, горькая…

– Змейка!

Я развернулась на знакомый голос, машинально хватая когтистой, поросшей золотой чешуей ладонью деревянный посох с обломанным, сточенным по дороге нижним концом. Над головой глухо рокотал гром, небеса потемнели, и я почувствовала, как по спине начинают колотить мелкие ледяные градинки. Краем глаза заметила яркое, сияющее алым и золотым пятно. Харлекин, злющий до невозможности, одним небрежным ударом отбросил молоденькую русалку в сторону и оказался рядом так быстро, что я даже не успела заметить это стремительное движение. Руки у Искры уже отливают стальным блеском, удлинившимся пальцам не слишком удобно держать короткий широкий меч, а из горла вырывается низкое, глухое рычание…

Мгновение затишья – и прежде, чем харлекин успел кинуться на русалок, раздается грубоватый, резкий окрик, который разом перекрыл и шум дождя, и плеск бурлящей в прудике воды. Град мгновенно прекратился, и я с изумлением увидела, как русалки отступают к людям, столпившимся на дорожке, ведущей от домов к бане. К тем самым «привязанным», вооруженным самострелами и грубо ошкуренными острогами.

– Уходите. – Голос худого мужика, того самого, что встречал нас у ограды, едва заметно дрожал. Староста Овражьего посторонился, пропуская вперед человека, который бросил на дорогу туго увязанный тючок, из которого высовывалась ременная лента Искровой походной сумки. – Забирайте свое добро и уходите. Они вас не тронут.