– Мы не хотим, чтобы ты уходил. Кто будет о нас заботиться?

– Бубенчик, Кора и другие арборы. – Лун все равно не заботился о них по-настоящему, в отличие от учителей. Всю трудную работу выполняли они – кормили, умывали и воспитывали детей. На корабле, пока его спина и плечо заживали, он вообще не мог ничего делать, а лишь наблюдал, как они играют.

– Они не умеют драться, как ты, – сказал Шип. В крылатом облике его голос звучал глубже и с хрипотцой.

– Жемчужина останется здесь. – Жемчужина, конечно, была угрюмой и мрачной, но она могла разорвать владыку Сквернов на части, как соломенную куклу, и была готова без колебаний встать на защиту двора.

Горький наклонился к Шипу и что-то неслышно ему прошептал. Шип озвучил:

– Горький говорит: мы хотим, чтобы остался ты.

Эти слова тронули Луна до глубины души, и он нахмурился. Он даже не понимал, почему птенцы так к нему привязались. Он едва успел вывести их из улья двеев, прежде чем Ранея схватила его. Это Нефрита и Жемчужина спасли их всех. Но он был первым раксура, которого они увидели после уничтожения Медного Неба и гибели всех, кого знали, после конца их мира.

– Я должен идти. Но, когда я вернусь, научу вас всех охотиться.

Горький моргнул. Гребни Шипа дернулись, и мальчишки переглянулись. Стужа подозрительно прищурилась и сказала:

– Горький еще не умеет летать. Он слишком маленький.

Скорбь начала учить Луна охотиться, когда он был еще так мал, что едва мог прыгать с ветки на ветку, и эта предосторожность позволила ему выжить после того, как ее убили.

– Он все равно может учиться.

Стужа поразмыслила над этим, пошушукалась с двумя консортами, а затем наконец неохотно согласилась.

– Ладно, лети. Но ненадолго.

Лун не позволил ей проводить себя и не стал давать обещаний о том, как скоро он вернется.

Благодаря живописным пейзажам путешествие прошло быстро. Разнообразие травоедов и хищников, живших на платформах исполинских древ, казалось нескончаемым. Лун видел древесных лягушек размером с него, с серо-зелеными пятнами, позволявшими им сливаться с корой; они прижимались к широким ветвям и задумчиво наблюдали, как мимо пролетают раксура. И сами деревья часто принимали причудливые очертания. Раксура пролетели мимо одного, покрытого гигантскими серыми узлами, каждый из которых в диаметре был не меньше «Валендеры». Другое было увешано похожими на ткань полотнами мха длиной в тысячи шагов. Ориентироваться в лесу было нетрудно – раксура всегда знали, в какой стороне юг. Звон однажды описал эту способность как естественную тягу к сердцу Трех Миров.

Больное плечо Луна ныло после первого дня полета, но с каждым днем боль уменьшалась, и он чувствовал, как мышцы растягиваются и снова набираются сил. Он подумал, что, видимо, быстрее исцелится в полете, чем если бы просто остался сидеть в колонии.

Чтобы отдохнуть и поспать, они останавливались на платформах или широких ветвях исполинских деревьев. Еще когда Лун и Утес вместе пересекали равнины, Лун заметил, что присутствие праотца отпугивало хищников, даже когда тот принимал земной облик, – и здесь Утес действовал на них так же.

Одну ночь они провели в углублении на одной из ветвей, и Лун, проснувшись, услышал сухой шорох – что-то большое уползало прочь. Он сел, выглянув из теплой свалки лежавших рядом тел, и увидел темный силуэт Песни – она дежурила над углублением – и Утеса, сидевшего рядом с ней. Песня чуть пригнулась, но не зашипела и не подняла тревогу. Утес, должно быть, услышал, как Лун пошевелился, потому что слегка помотал головой, говоря ему, что все в порядке.