– Как она держится? – спросила Нина.

Мередит только пожала плечами, но Нине слова и не были нужны, все было ясно и без слов. Кто знает, что чувствует мать? Она всегда оставалась для них чуждой, непостижимой, сколько бы они ни старались понять ее. Особенно Мередит.

Вплоть до случая с рождественским спектаклем Мередит по пятам ходила за матерью, выпрашивая ее внимания, как котенок, но после того унижения бросила все попытки и дистанцировалась. С тех пор, хотя прошло много лет, пропасть между ними нисколько не сузилась – наоборот, скорее стала больше. Нина избрала другой путь. Она раньше, чем Мередит, отчаялась сблизиться с матерью и предпочла принять как должное ее страсть к одиночеству. Но во многом сестры, пожалуй, были похожи. Обеим не нужен был никто, кроме папы.

Кивнув Мередит, Нина пересекла комнату и опустилась рядом с матерью на колени. На нее вдруг нахлынуло незнакомое чувство: ей захотелось, чтобы кто-то ее утешил.

– Привет, мам, – сказала она, – я приехала, как только смогла.

– Молодец.

Нина услышала в голосе матери легкий надрыв, и эта секундная слабость как будто их сблизила. Она рискнула прикоснуться к ее худому запястью. Кожа матери была бледной и до того тонкой, что сквозь нее ясно просвечивали синие вены, и Нинины загорелые пальцы на ее фоне казались до нелепого темными. Возможно, на этот раз в утешении нуждалась сама мама.

– Он сильный человек, мама, с большой волей к жизни.

Плавно, точно робот с иссякнувшей батареей, мать опустила на нее взгляд. Нину потрясло, какая сила читалась в материнском лице, несмотря на старость и изможденность. Эти черты казались несовместимыми, но в матери всегда было много противоречий. Она страшно волновалась, когда дети убегали за пределы участка, но почти не смотрела на них, когда те были дома; утверждала, что Бога не существует, но обустроила красный угол, в котором никогда не затухала лампадка; ела ровно столько, сколько требовалось для жизни, но до отвала кормила детей.

– Думаешь, это имеет значение?

От жесткости в ее голосе Нина опешила.

– Думаю, нам нужно верить, что он поправится.

– Он в палате номер четыреста тридцать четыре. Иди, он тебя ждет.

Нина глубоко вдохнула и вошла в палату. Кроме гула приборов, не было слышно ни звука.

Еле сдерживая слезы, она медленно подошла к отцу. Казалось, будто его, взрослого мужчину, уменьшили и положили в детскую кроватку.

– Нина, – сказал отец неузнаваемым голосом, осипшим и слабым. Лицо его поражало неестественной бледностью.

Она изобразила улыбку, надеясь, что он сочтет ее искренней. Папе всегда было важно, чтобы люди радовались и смеялись, и она не хотела ранить его своей болью.

– Привет, папочка. – Она уже много лет не звала его так, и сейчас это обращение из детства вырвалось неожиданно для нее самой.

Он понял это – понял и улыбнулся. Но это была блеклая, слабая тень его прежней улыбки. Нина наклонилась и вытерла с его губ каплю слюны.

– Я люблю тебя, папочка.

Тяжело дыша, он сказал:

– Я хочу… домой.

Ей пришлось нагнуться еще ниже, чтобы расслышать его шепот.

– Тебе нельзя домой, пап. Здесь о тебе заботятся врачи.

Он крепко сжал ее руку и произнес:

– Умереть дома.

Нина не смогла сдержать слезы. Они потекли по щекам, закапали на белый пододеяльник, оставляя темные пятна, похожие на лепестки.

– Тише…

Он смотрел на нее, по-прежнему тяжело дыша. Она видела, как померк его взгляд и как ослабла в отце воля к жизни, и это ранило ее даже больше тех страшных слов.

– Будет нелегко, – сказала она. – Сам знаешь, как Мередит любит следовать правилам. Она захочет, чтобы ты оставался в больнице.