У неё всё было ангельское, кроме характера. Она непринуждённо доводила меня до кипения. Охлаждения. Возбуждения. Своей энергией могла убить всё живое или возродить мёртвое. Не колеблясь, бросалась на защиту униженных и оскорблённых.

Её родители, остроумные ребята, нарекли единственную дочь Orage, в переводе – Гроза. Нас, русских, иногда удивляют французские чудачества в именах. Например, композитор Бизе, при рождении получивший три императорских имени: Александр, Цезарь, Леопольд, при крещении был титулован ещё четвёртым: Жорж, под которым его и знает весь мир. Известное французское выражение гласит: «Зачем делать что-то просто, когда можно сложно».

Для покорения Грозы я выбрал русские ходы.

«Иду на Грозу», – предупреждал друзей. Они, смеясь, советовали, что если девушка мешает работе, брось её. Вот я и бросил. Работу. А ведь композитором был уже известным и, как писала критика, – талантливым. Но у неё, как всегда, было собственное мнение: «В твоей музыке много воды, а идею нельзя замешивать на H2O»! Мне неловко было напомнить ей, что я – Водолей. Она, конечно, была чистой Девой. Я дарил Грозе исключительно астры, подчёркивая её редкую профессию – астробиолог. Мне удавалось говорить с ней в «астральном стиле»: «Вода в жидком виде является одним из условий жизни на любой планете, поэтому моя музыка – это сама жизнь!» «Разумный разум» – так окрестила меня она, намекая, что творчество – это безумие, ведь настоящая музыка – это полёт к звёздам, в иные миры. Меня ужасно злило, что, отрастив крылья, я подчинялся земному притяжению.

В любой компании Гроза сворачивала всё пространство и сияла солнцем, вокруг которого вертелись присутствующие. У неё был дар овладевать душами людей, а некоторые предлагали даже тела. Её это расстраивало до невозможности. Она говорила, что шанс вступить в контакт с неземными цивилизациями более высок, чем построить нравственное, справедливое общество на нашей замусоренной планете.

Небитая морда быта продолжала засасывать людей в водоворот общества потребления, далёкого от гармонии. «У людей всё есть, только гормонов добра и совести не хватает», – произносила Гроза, выгибая левую бровь и глядя в потолок неба. Глаза у неё были неземные. Вы когда-нибудь видели анилиновые очи? Совершенно бесцветные, которые насыщаются окружающими красками. В день зелёный под вишней спелой они были красноречиво зелёными. В волнах Атлантики – аквамариновыми, а лучи заходящего солнца превращали их в золото. Круто, не правда ли? Но она не придавала этому никакого значения. Однажды, пытаясь сделать приятное, назвал её музой. «Я – музыка! Вслушайся в меня и запиши нотами». Но невозможно уловить неуловимое. Её сочувственный взгляд, утончённость и недоговорённость медленно убивали меня. Что-то непостижимое, ускользающее и тем не менее драгоценное, было в ней.

Однажды мы заглянули в известное заведение, бывшее местом встречи русских художников и поэтов. Здесь пил кофе Владимир Маяковский, который запечатлел – запечатал навечно это кафе в своём стихе.

Лицо Грозы стало ликом Грёзы: «Именно эти стихи я тебе напоминала, но ты не реагировал, а ведь они для тебя».

Мне пришлось приложить немало усилий, дабы не заржать жеребцом, вспомнив приятеля, сумевшего прочесть эти строки без пафоса: «Чтоб джинсы трещали в паху». Были две причины, заставившие меня наступить на горло собственному смеху: Гроза ещё недостаточно владела русским, но уже достаточно мной. Это исключало всякие «гусарские» шутки, которые пришлось бы долго и нудно растолковывать, видя в «грозовых» глазах неземную тоску и слышать вздох о том, что где-то есть другая жизнь. Вот, что значит иметь дело не просто с биологом, а астро. Остро чувствует и ещё острее пронзает моё сердце фразой-шпагой: «Я так верю в тебя, что тебе ничего не остаётся, как стать гением». А мне хотелось просто жить. Зачем узнавать новое, пугающее своей новизной, неизведанностью? Куда спокойнее вернуться к успокаивающим излюбленным повторениям. Разве в буре есть покой?