Толхерст указал на узкую улочку, уходившую на север; дома там выглядели еще более неухоженными.

– Туда я на вашем месте ходить бы не стал. Это Ла-Латина. Плохое место. Ведет через реку в Карабанчель.

– Знаю, – ответил Гарри. – В тридцать первом там жила одна семья, которую мы навещали.

Толхерст посмотрел на него с любопытством.

– Во время осады националисты жестоко обстреливали Карабанчель? – спросил Гарри.

– Да, и после Гражданской оставили его загнивать. Считали, что там живут их враги. Мне говорили, люди там голодают, а в развалинах водятся стаи диких собак. Они нападают на людей, были даже случаи бешенства.

Гарри бросил взгляд вдоль длинной пустой улицы.

– Что еще вам нужно знать… – продолжил мысль Толхерст. – Англичане в целом не очень популярны. Влияние пропаганды. Хотя дело ограничивается косыми взглядами.

– Как мы при встрече обращаемся с немцами?

– О, просто режем этих ублюдков. Будьте осторожны, приветствуя на улицах людей, похожих на англичан, – добавил он, открывая дверцу машины. – Они вполне могут оказаться гестаповцами.

Воздух снаружи был душный, ветер поднимал с земли маленькие пыльные вихри. Чемодан Гарри извлекли из багажника. Площадь переходила женщина в черном, на голове она несла, поддерживая одной рукой, торбу с одеждой.

«Интересно, на чью сторону встала эта испанка во время Гражданской войны? – подумал Гарри. – Или она была в числе тех тысяч людей вне политики, застрявших где-то посередине?»

Лицо женщины иссекли морщины, выражение оно хранило усталое, но не унылое. Видно, она одна из тех стоических личностей, которые снесли все.

Толхерст протянул Гарри коричневую карточку:

– Ваши талоны на питание. Посольство получает продукты по норме для дипломатов, и мы распределяем пайки. Это лучше того, что нам выделяют дома. И намного лучше того, чем довольствуются местные жители. – Он проследил взглядом за старухой. – Говорят, люди тут копают корни и едят их. Само собой, на черном рынке можно кое-что купить, но очень дорого.

– Спасибо.

Гарри сунул карточку в карман. Толхерст подошел к дому, достал ключ, и они ступили в темный вестибюль с потрескавшейся и осыпающейся краской на стенах. Где-то капала вода, стоял застарелый запах мочи. Они поднялись по каменным ступеням на второй этаж, куда выходили двери трех квартир. В коридоре две маленькие девочки играли с обтрепанными куклами.

– Buenas tardes[10], – сказал Гарри, но девчушки отвернулись.

Толхерст отпер дверь. Квартира оказалась с тремя спальнями. В таких, по воспоминаниям Гарри, теснились семьи бедняков из десяти человек и более. Внутри было чисто, пахло мастикой для пола. Обстановка как в жилище людей среднего класса – много тяжелых старых диванов и шкафов. На горчично-желтых стенах никаких картин, только светлые квадраты на местах, где они раньше висели. В лучах вечернего солнца плясали пылинки.

– Большая квартира, – сказал Гарри.

– Да, лучше обувной коробки, где обитаю я. Здесь жил один из функционеров коммунистической партии. Просто стыд, если учесть, в какой тесноте ютится большинство людей. Квартира простояла пустой целый год, после того как хозяина забрали. Потом власти вспомнили о ее существовании и выставили для сдачи в аренду.

Гарри снял пальцем слой пыли с письменного стола:

– Кстати, а что это за разговоры о приезде Гиммлера?

Толхерст принял серьезный вид:

– Об этом трубит вся фашистская пресса. Государственный визит состоится на следующей неделе. – Он покачал головой. – Невозможно привыкнуть к мысли, что нам когда-нибудь придется бежать отсюда. Было уже столько ложных тревог.