Ну-ну, шевели мозгами, пока не вышибли. Потом нечем будет шевелить.

– Я не понимаю, о чем идет речь, – как затверженное, повторял и повторял Маркин, в самом деле не понимая, чего же от него хотят.

– Не понимаешь по-доброму, поймешь по-худому.

Следователь слегка постучал по перегородке, за которой, видимо, кто-то был и только ждал сигнала. Так оно и случилось: в комнату явились два молодца в военной форме, сбили Василия с ног и стали бить ногами. Он не помнил, как очутился в камере, только слышал, как склонившийся над ним человек, разглядывая побои, произнес:

– Вот это и есть сила диктатуры пролетариата.

– Какого уж там пролетариата – здесь сила и власть над всеми нами только одного Окуня, – это кто-то находящийся так же рядом с Маркиным, и кого он пока не видел, не согласился с наклонившимся над ним.

Маркин разлепил глаза, но разглядел только заросшее щетиной синюшное лицо и разбитые опухшие губы.

«Видно, и этого недавно били», – вяло шевельнулась в голове мысль.

– Ты, парень, учись отвечать на вопросы следователя правильно, иначе скоро превратишься в мешок с переломанными костями, – продолжал между тем этот бог весть откуда взявшийся сочувствующий. – Окунь бо-ольшой специалист по мордобою.

– Как это – правильно? – спросил, недоумевая.

– А так. Спросили: на какую иностранную разведку работаешь, отвечай, что на все сразу.

– Не понимаю.

Тут и понимать нечего. Тут никто ничего не понимает и ни от кого понимания не требуется. Тут – дик-та-ту-ра кулака и дубинки.

– Не понимаю. – в другой раз прошептал действительно ничего не понимающий Маркин, которому хотелось только одного – чтобы оставили его в покое.

– Отдыхай пока, – словно понял его состояние склонившийся над ним сочувствующий. – Силы тебе еще понадобятся.

Допросы продолжались несколько дней. Василий поначалу пробовал отвечать, потом замолчал и только постанывал от все новых и новых ударов. На последних допросах уже ни о чем не спрашивали, а сразу начинали бить, и то была, видно, только прелюдия к чему-то главному, к чему следовало подготовиться, а может быть, даже и привыкнуть. Хотя привыкнуть к подобному было невозможно, и это он тоже хорошо понимал.

Вскоре с группой арестованных Маркина отправили в иркутскую тюрьму. Василий вздохнул с облегчением, но скоро убедился, что вздохнул рано, а надо было бы просто попридержать дыхание, приготовившись к новым испытаниям. Издевательства с избиениями продолжились и в иркутской тюрьме. И чем дальше, тем изощреннее.

Здесь эстафету от Окуня принял мужчина лет сорока-сорока пяти, от которого всегда пахло спиртным. Красное широкое лицо, с веселыми слезящимися глазками на нем и похожим на пуговицу носом, маячило перед подследственным, придвигаясь и отстраняясь в зависимости от того, как реагировал на вопросы пока еще сидящий на табурете арестант. А когда уж падал на бетонный пол, то мог бы заметить, как следователь по фамилии Пухлый, достает из потертого кожаного портфеля бутылку и льет водку в граненую рюмку.

Дальше Пухлого уже не интересовало состояние подследственного, который целиком как бы передавался во власть двух охранников. Эти били с остервенением и для них работа кулаками и ногами, видать, входила в служебные обязанности.

Наконец, дошли и до истинной причины ареста, и Маркин вдруг действительно почувствовал облегчение по крайней мере теперь он мог говорить о том, что знает и что могло касаться сути дела.

– С Ермаковым Сергеем Алексеевичем знаком? – спрашивал Пухлый.

– Знаком. Он работает агрономом по сортоиспытанию Иркутского областного зернового управления.