Михаил Артемьевич первым вычитал этот указ в свежей газете, махнул рукой и сунул газету племяшу:
– Это, Георгий Константиныч, по твою душу. Государь и тебя под ружьё зовёт. Твой год подошёл.
– Что-то уж больно рано, – отозвался старший мастер Фёдор Иванович.
– Досрочно.
– Стало быть, дела на фронте плохи.
На этот раз в мужской разговор вмешалась и Матрёша. Она явно расстроилась:
– Что деется! Только парни в пору вступают, а их тут же – на войну. Сколько невест без женихов останется…
Слова Матрёши раздражали Михаила Артемьевича. Бабы – вечно о своём. А тут всё дело рушится. Но, вопреки обыкновению выговорить кухарке всё, что в это мгновение вскипело и просилось на язык, он промолчал и даже согласно кивнул.
Надежды Пилихина-старшего действительно рушились. Возможно, он уже тогда чутьём, которым умел безошибочно угадывать, где из копейки можно сделать гривенник, а из гривенника рубль, почувствовал, что рушится гораздо большее – вековой уклад, распадаются семейные скрепы, слабеют вера и законы, расшатывается, как старый зуб, то, что всегда казалось несокрушимым, – сама империя. А раз пошла такая шатость, то в первую очередь пропадёт и достаток. Люди ведь не ведают что творят, под собой сук рубят…
Глава третья. Младший унтер
Драгуны вроде как кавалерия, но если заглянуть в суть – пехота на лошадях.
Повестки в Стрелковку, Величково, Огубь, Костинку, в Чёрную Грязь и в другие деревни в окрестностях Угодского Завода приносили из Малоярославца.
Принесли и Георгию Жукову. И его погодкам, и Лёшке Жукову по прозвищу Колотырный. Кончилась московская жизнь. Прошла юность-вольница. Спокойная, обеспеченная хорошим жалованьем и чаевыми работа в дядюшкиной мастерской и в лавке. Поездки на шумные и всегда интересные, переполненные новыми впечатлениями ярмарки. Праздничные отпуска на родину, где его любили и всегда с нетерпением ждали в гости. Весёлые танцы под гармошку и лихие драки на вечеринках. Повестка из Малоярославца, клочок сероватой казённой бумаги обрывал всё в один миг. Обрывал и поворачивал его судьбу куда-то чёрт знает куда…
Ему тогда казалось, да что казалось, он был уверен, что жизнь наладилась и ничего в ней менять не надо. Заработок всё увеличивался, хотя дядюшка и скряжничал. После работы его встречала весёлая, румяная, как пасхальное яичко Маша, дочь квартирной хозяйки. Какая армия? Да ещё – война, где могут и искалечить, и даже убить…
Но попрощался с Машей. Обнял дядюшку, брата Михаила и сестру Анну. Навестил в госпитале Александра. В тот раз они разговаривали долго. И поехал в родную Калужскую губернию.
Впоследствии о своём тогдашнем отношении к призыву на военную службу он писал: «Особого энтузиазма я не испытывал, так как на каждом шагу в Москве встречал несчастных калек, вернувшихся с фронта, и тут же видел, как рядом по-прежнему широко и беспечно жили сынки богачей. Они разъезжали по Москве на «лихачах», в шикарных выездах, играли на скачках и бегах, устраивали пьяные оргии в ресторане «Яр». Однако считал, что, если возьмут в армию, буду честно драться за Россию».
Последнюю фразу этого абзаца мемуаристу, вне всякого сомнения, помог написать старший брат Александр Пилихин…
Когда Жуков со станции пришёл в родную Стрелковку, Лёшкина гармонь уже разливалась на все лады, вторила девичьи голосам где-то за огородами у реки, где в последние годы молодёжь облюбовала и утоптала до металлического блеска «пятачок».
Повестки кроме Георгия и Лёшки получили и другие Жуковы. Вечерами они ходили по деревне из конца в конец и под гармошку пели: