– Да уж лучше ей, чем мне! – Губы Аякчан растянулись в злой невеселой усмешке, открывая мелкие и острые, как у хищного зверька, зубки.

– Хорошо ли так, девочка моя? – с кротким укором вздохнула мать.

Аякчан почувствовала, как у нее темнеет в глазах от бешенства. Мир помутнел, привычные очертания предметов расплылись, проступая уродливыми изломами и углами, у опорных столбов чума вдруг оказалось три тени – кроме обычной темной, еще ослепительные, до боли в глазах, белая и алая, как свежая кровь. Аякчан придвинула свое лицо к сморщенному, как старая кора, лицу матери и прошипела:

– А хорошо ли было, когда мачеха меня из дома гнала – с собаками спать? Хорошо ли мне, почитай, голой по стойбищу ходить, смех над собой слушать, когда платье от старости расползается? Хорошо вечно голодной быть? Хорошо, м-мама? – с бесконечным презрением выдохнула она.

– Что ж я могла сделать-то, доченька? – заливаясь слезами, провыла мать. – Мужу-то повиноваться надо, обычаям повиноваться, семье…

– Вот и повинуйся! Давай свои тряпки, быстро! – рявкнула Аякчан, хватая материнские лохмотья за обтрепанный подол. Полусгнившая ткань противно треснула, и платье сползло с матери, открывая тощее, с проступающими от вечного недоедания ребрами, покрытое шрамами от побоев тело.

Аякчан на мгновение зажмурилась, чувствуя, как внутри все заходится от невыносимой боли. Нет. Не сейчас. Надо спешить. Горсть серого пепла из-под жаровни покрыла ее черную косу таким же, как у матери, серо-седым налетом. Аякчан завернулась в пахнущие оленьим навозом и застарелой стряпней тряпки и решительно скользнула за порог.

– Доченька… – окликнул сзади слабый голос, но девочка не оглянулась.

Плотные тучи закрыли луну, окутывая стойбище темнотой. Только блики Голубого огня подсвечивали снег, когда озабоченные женщины сновали между чумами с туесами хмельной араки в руках. Вслед им из-под приподнятых пологов неслись развеселые песни – не иначе, привечали сватов. Никто даже не посмотрел на скользнувшую из свадебного чума маленькую скрюченную фигурку. Аякчан торопливо заковыляла, прижимая колокольчики локтями, чтоб не звякнули, и старательно горбясь.

– Эй-эй, куда пошла? – послышался сзади строгий голос мачехи.

Аякчан застыла, не смея даже обернуться, – все, конец, она попалась!

– Что молчишь – отвечай, дурная старуха! – взвизгнула мачеха за спиной.

Не узнала! Глупая тетка не узнала ее в темноте! Пряча лицо, Аякчан неуклюже затопталась на снегу и прошамкала, подражая униженному голосу матери:

– За чум сильно надо! Хозяйка, я быстро!

На гладком лице мачехи отразилось брезгливое раздражение.

– Потерпеть не можешь? Ладно уж – бегом давай! Ну почему я все должна делать сама? – Укоризненно качая головой, мачеха нырнула под приоткрытый полог.

Аякчан попятилась… и, не выдержав, рванула с места – колокольчики на ее поясе пронзительно затинькали.

– Колокольчики! – завопила мачеха, выскакивая из чума. – Ловите девчонку!

Не обращая внимания на крики и топот за спиной, Аякчан понеслась к кромке леса и с размаху проломилась сквозь густое сплетение еловых лап. Обледенелые ветви дергали ее за косу. Аякчан слышала доносящийся от стойбища возбужденный собачий лай. Девочка попыталась бежать, то и дело по пояс проваливаясь в глубокий снег. Едва держащиеся на плечах материнские лохмотья зацепились за жесткие прутья подлеска. Всхлипывая, Аякчан рванула подол…

Из-за деревьев выметнулась тень – и крупный, похожий на волка серый пес прыгнул на девочку. Аякчан упала на колени… Жаркая собачья пасть дохнула в лицо, и пес разразился коротким призывным лаем.