Хмыкнув – надо же! – Аякчан перевернула чертеж.

Все тем же летящим, неразборчивым почерком на задней его стороне было написано:

«На ветра духах Донгар залетал. Злился шибко: один Черный его жаловался мало-мало. Чукчи, говорит, подношения жалеют, шамана камлать – стада оленей охранять не зовут, волков Голубым огнем гоняют! Разберись, говорит. Нечего разбираться, однако – его Черные девкам моим мешают все время сильно! Стыдно жадными такими быть, делиться надо мало-мало!

И чего не хватает-то? Никогда еще Сивир не жил так богато да мирно! Шаманы Черные учат, да лечат, да тварей нижних гоняют, кузнецы столько штук всяких напридумывали работу людям облегчить, что шутят некоторые – мол, скоро вовсе специальных механических людей соорудят, чтоб те работали, пока настоящие люди на праздниках-ысыахах гуляют да араку пьют! Стойбищам между собой ссориться мои девки-жрицы не дают, даже с лесом-тайгой у людей мир – Брат Медведя всех лесных в строгости держит, медведи у него по ниточке строятся. Да только разве ж они сами всего этого добились? Разве ж возможно такое без силы Голубого огня, что нынче в каждом костре, да в каждом горне, да в каждом чувале? Разве жили бы так счастливо без руководящей да направляющей воли Храма?

И ведь не ценят вовсе! Охотники стойбищные ворчат, почему зверей мясных да пушных нельзя добывать больше, чем Брат Медведя дозволяет. Черные кузнецы злятся, отчего Храм их новые придумки запретить хочет, особенно оружие всякое опасное, убивательное. Ну чисто дети малые! Теперь еще Донгар со своими шаманами – злой прилетел, а улетел еще злее. Думал, я его тут олениной кормить, аракой поить, прощения просить стану! Зачем думал? Зачем извиняться – когда права я!

Плохо, однако – кузнец на меня сердится. Не приезжает. Позлить его еще мало-мало побольше – тогда явится? Тоска у меня на сердце без него!»

Дальше следовал новый обрывок листа – чернила на нем совсем расползлись от времени, но прочитать еще можно было:

«Донгар злится сильно-сильно! Шаман черный, что из-за камлания жаловался, пропал совсем. В Нижний мир за душой, что совсем уходила, погнался – душу не догнал и сам пропал. Донгар говорит – из-за нас все, мои жрицы шамана разозлили, он с духами и не совладал. Не знаю, что и ответить ему, на слова такие. Черный погиб – горе великое, однако…»

Аякчан остановилась, недоуменно приоткрыв рот. Древний язык, простецкий, какого нынче и в самых диких стойбищах не услышишь, она понимала с трудом. Наверное, она ошиблась, неверно разобрала… Жрица Голубого огня – ведь пишет наверняка жрица, да еще немалого ранга – считает горем смерть черного шамана? Злобного исчадия Нижнего мира, от которых, как их всегда учили, на Сивир приходили только смерть и разрушения? Она снова уткнулась в текст, с трудом разбирая размытые строчки:

«…горе – кроме Черных, кто человека с последнего Пути мало-мало завернет? Никто, даже девки мои Храмовые, в Ночи селения от родичей с Низу не оборонит…»

Родичей? Аякчан пожала плечами.

«Однако гордые они больно – весь Сивир-средний за свой чум держат! Кузнец наш разговор слушал, а я глядела на него да думала – еще красивее он стал. Или чудится мне оттого, что не виделись мы давно? Донгар криком кричал, а я и не слышала ничего, все на кузнеца смотрела. Однако горцы кузнецовы тоже мной мало-мало недовольные – что я не велю продавать мечи да копья кому попало, не нравится им так-то! А когда одни люди Сивир-земли на других с южными мечами идут да друг друга шибко-шибко режут, видать, нравится? Они говорят, жрицы в торговлю их лезут, деньгу получать не дают, говорят, не могут девки, хоть и голубоволосые, мастерам указывать. У меня в ладошках Огонь свербит, наружу рвется, показать мало-мало, чего мы можем. Держусь, однако – заради кузнеца. Гуляли мы с ним по Храмовому саду – разговоры вели, убедить я его пыталась. Ведь правая я, только я и права! Не остановлю кузнецов да шаманов – доиграются неразумные! Одно хорошо – Брат Медведя мою сторону держит. Племени его новое горское оружие тоже против шерсти».